Дневник – большое подспорье…

С трудом влезаю на лестницу. Как он тут бедняга ходил, Коля – без лифта. Сутолока. Терплю – хочу, чтобы Марина и дети не были бы на меня в обиде. Что-то ем. Рядом со мной – Симка, Иника[243]; тут же Зоя Козакова [Никитина], Ида Слонимская, Левин, Смирнов, какие-то мне неизвестные дамы. Марина говорит без умолку.

– У меня золотые дети. Выпьем за моих детей. Как они нежны ко мне, как заботливы. Митя опять Тюляляйчик. Маленьким его звали Тюляляйчик. Митенька, Тюляляйчик, пойди сюда…

Рядом со мной Иника. Старая, седая, в морщинах (как и я); она выглядит Марининой мамой. Марине больше 42 не дашь (ей 60); а Ирине – меньше 70.

Я скоро ухожу, меня провожает Сима. Люша остается мыть посуду, помогать по хозяйству. Она очень добра; она жалеет деда, Марину, меня, мальчиков; кроме того, вся эта хлопотливая деятельность что-то в ней заполняет.

* * *

Кому плохо сейчас?

Деду. Марине. Мите.

И всем по разному.

В последние годы дед был сильно Колей недоволен. «Приезжает сюда, как в гостиницу». «Только требует, ничего не дает. Не платит слугам, не помогает мне платить за дачу. Они с Мариной скупы. Коля не хочет помочь мне поставить памятник бабиньке».

Тем не менее, дед его конечно любил. Из писаний – любил переводы и кое-что в воспоминаниях.

Сейчас он потрясен. Нас было четверо. Осталась я одна. Он потрясен мгновенностью. Он винит себя в невнимании, в брюзжании.

Тем не менее, он горе это перенесет и быстро. Потому что с Колей из его жизни ничего не ушло. Кроме разве интересных застольных бесед.

Митя, грубовато и капризно относясь к матери, как к надоевшей няньке – обожал отца, который гораздо меньше возился с ним, чем мать. Нагло отвечал по телефону, когда она звонила ему к деду на даче, бегал от нее. Отец же, мало уделявший ему внимания, был в его глазах самым умным, самым образованным, самым талантливым. «Папа говорит, что…»

И вот папа мертв.

Для Марины горе тяжелое. Потому что тут не только любовь, цельная, с юности, но и ежесекундная деятельная забота. Человек небывалого здоровья, феноменальной энергии, цельности, она всегда, а в последние годы, когда дети выросли и разъехались, отдавала ему все силы – сама стряпала, подавала, покупала, звала портных и т. д. Заполнить пустоту будет ей теперь нелегко. Если бы она взяла на себя дачу! Но этого она не захочет – да и не захочет дед, который от нее устает.

13/XI 65. Вечером Марк Поповский в читальне сделал двухчасовый доклад – по изученному им делу НКВД и Прокуратуры о гибели Вавилова и его Института.

Т. к. этот человек 37–38 гг. не пережил – методы убийства Вавилова и уничтожения его Института кажутся ему уникальными.

Между тем, слушая его, я все время думала об уничтожении нашей редакции. И у нас были свои Лысенко и Презент; намечено было убить Маршака и уничтожить дело; Маршак был спасен случайно (кажется Молотовым); дело уничтожено; расстреляны многие (и, я убеждена, по этому же делу – Митя).

Я посоветовала после Поповскому не читать таких докладов, чтобы не мобилизовать всю черную силу; важнее написать книгу со всеми документами. Это надежнее.

I/XII 65. Прочла Вл. Набокова «Другие берега». Талантливо и противно. Никого не любит, кроме отца, ничего, кроме барского дома и бабочек, людей презирает отчаянно. Он из тех, кто так и умрет, не догадавшись, что в мире, кроме него, существуют другие люди. А еще за что-то любит русскую литературу.

Любимая девушка, Тамара, описана, как заманчивый бутерброд с килькой.

28/XII 65. Кругом – разговоры о деле Синявского. Люди меня раздражают. Никаких уроков истории. Как в 37-м отделывались от всего подлой фразой: «лес рубят – щепки летят», так теперь, уверовав в официальную версию, что Синявский – А. Терц (хотя суда не было еще) повторяют: зачем выносить сор из избы. Очевидно, чтобы в избе было чище…

8/I 66. Москва. Мечусь. Работаю плохо и мало.

* * *

Виделась в Поликлинике с Поповским. Мои пророчества сбылись быстро. На днях было объявлено в Союзе его выступление (доклад о Вавилове). За день – отменили. Вызвали к Ильину[244]. Некто из Горкома. В качестве кого-то мой негодяй из «Сов. Писателя», Росляков[245]. «Зачем сыпать соль на раны» и пр. Груды анонимок и подписанных писем из Ленинграда с протестами.

Получила письмо от Френкеля[246]. Издательство не хочет страниц о Митиной гибели.

Все одно к одному. Вторично убивают тех, кого убили в 37-м. Чтоб ни памяти, ни имени, ни слезы, ни проклятия убийцам.

* * *

В Лавке Писателей получены Цветаева и Заболоцкий.

Вот какие два поэта вошли сейчас в дома… Как бы они ни были урезаны – это праздник.

14/I 66. Москва. Гнусная статья Еремина[247]. Опытный палач – мы когда-то отвечали ему с трибуны (Фрида, я, Каверин) – когда он кинулся на «Лит. Москву»[248]. И вот он опять «при деле».

20/I 66. Переделкино. Вчера хорошо работала над своей – не знаю чем – своим писанием о Фридочке. Настоящим, не «для Детгиза».