Дневник – большое подспорье…

Мария Сергеевна рассказала еще нечто, со слов кого-то, кто ездил в Елабугу и расспрашивал хозяев избы, где жила Марина Ивановна. Они рассказали: М. И. на керосинке жарила рыбу, в фартуке. У нее с сыном был какой-то бурный разговор по-французски. Хозяева это слышали из соседней комнаты, но не понимали ни слова. Мур вышел, хлопнув дверью. Когда он вернулся – мать висела в фартуке.

* * *

М. С. познакомилась с Цветаевой в Голицыне. Та жила не в Доме Творчества, а в какой-то избе. Но приходила в Дом Творчества. Однажды М. С. услышала в коридоре легкий звон. Оказывается это Цветаева шла, звеня браслетами. Она ходила в корсете, шурша крахмальными юбками и звеня браслетами… Я ее такой себе не представляю. В Чистополе она была одета в мешковину и выглядела без возраста.

27 октября 77, четверг. Когда стал известен срок – 20-е[456] – я бросила всё и принялась впервые перечитывать II том «Записок» подряд и целиком, а Люша и Фина – доделывать ссылки и заклеивать грязные места.

Прочитала я все за 2 или за 3 переделкинские мои пятидневки.

Книга плохая. I том построен самой жизнью: 38 – война. II случаен по времени: 52–62 это не эра, это промежуток между надеждой и еще не полным отчаяньем. В I ничего не приходилось фальсифицировать, во II еще много живых людей и приходится многое выбрасывать или смягчать. В I Ахматова только велика – в тоске и горе, в Левиной гибели, в нищете – а во II она бывает мелковата в своих претензиях к Б. Л., в своем отрицании его гонимости, в сосредоточенности на своих обидах (она прочла эмигрантские лжи о себе). В I мне никого не приходилось разоблачать – здесь я написала о подлости Ольги, о подлости Успенского. Это необходимо, но тяжело[457].

* * *

Угнетена я очень. Чем? Поняла.

Тем, очевидно, что называется реакцией, общественным распадом, движением вспять.

Кроме «общего» меня убило «частное», которое есть одно и то же. «Ежедневные обряды разудалых похорон» (откуда?)[458]. После Толиного отъезда никто из моих людей не уезжал: ну уехали Янкелевичи, уехал Дар, уехал (на днях) Турчин, собирается в отъезд Ходорович… Из них я была отчасти и очень издали дружна с Даром – а остальные? они мне никто. Но отъезды, как историческое явление, как гибель России, как ослабление каждого из нас – ужасны.

* * *

Через 2 часа должен придти ко мне А. Д. и еще я позвала Володю. Я, когда кончала книгу, все время испытывала стыд, что не звоню А. Д., что как-то в чем-то оставила его. Хотя и не было у меня уверенности, как всегда, что это ему нужно. И вот, чуть подняла голову, еще с дачи позвонила, что хочу придти. А у них ремонт и Руфь Григорьевна больна. Он предложил сам придти сегодня в 7 ч. 30 м. Я пригласила бородача[459]. Люша на даче – все устраивает на завтрашний день[460]. А мы с Финой – здесь.

Но и до этого я дважды видела А. Д., была у него. Теперь уж не восстановишь. Попробую. Первый раз (во вторник) было совсем пусто: он, Руфь Григорьевна и я. Руфь Григорьевна явно подорвана отъездом Люси и внуков. Разговор о Виталии – муж двоюродной сестры А. Д., Маши[461]. В 40 лет повесился на собачьем ремешке в подъезде у какой-то дамы, которая не пустила его на ночь. Женат вторично, по 2 ребенка у каждой жены. Я его видала как-то: молодой мужчина, 40 лет, спортивного вида, красивый. Был вместе с А. Д. на дне рождения у С. В. Каллистратовой[462], проводил его, расстался с ним бодрый, веселый (собака в вещевом мешке за плечами) и повесился в подъезде дамы, после бурного объяснения. А. Д. говорит, что он был душевно болен, т. е. склонен к самоубийству: в молодости пробовал и около года назад… В тот мой приход А. Д. дал мне свою статью о смертной казни, приготовленную для выступления в Копенгагене в начале декабря. Я поблагодарила за честь, что прочла одна из первых. «Первая» сказал он.

Затем я была у них в субботу – по-видимому 15-го. Накануне по телефону он сказал мне, что с утра вместе с Руфь Григорьевной едет в Жуковку на машине за вещами. Вернется в 4 ч., а меня просит придти в 6. Я приехала (с Колей, в такси). Он мне открыл: «Ну как, говорю, съездили, успели вернуться и отдохнуть?» – Успел не съездить. Мне искалечили машину. Извинился и ушел в кабинет к каким-то внезапно нагрянувшим американцам. А я в кухню к Р. Г. Оказалось: их приятель на ночь взял машину к себе. Утром спустился – она во дворе стояла – замки заклепаны какой-то особой нерастворимой смолой. Один замок он все же отпер и поехал за А. Д. и Р. Г. Поднялся, выпил кофе, взял инструменты. Они спустились вниз. Видят, из радиатора вытекают последние капли. Машину изувечили вторично.

Не имея возможности упечь А. Д. в тюрьму, боясь выслать, ему отравляют жизнь уголовными методами.

Я передала ему лист со своими мыслями о его речи против смертной казни.

Я не уверена в его правоте всемирной. А у нас ее конечно нельзя пускать в ход, потому что решение в слишком равнодушных, тупых, невежественных руках… Ну, а как быть с террористами, я не знаю.

* * *