Дневник – большое подспорье…

Желтое, будто оплывшее, лицо. Серая, будто клочками, неопрятная седина. Лицо неподвижное, как у мертвого. И бело-зеленые тоже мертвые, глаза.

Еще один убитый[200].

12/III 63. Переделкино. Паустовский тоже был у Эренбурга и тоже находит его в отвратительном состоянии. Илья Григорьевич ничего не ест. Ехать на дачу не хочет.

«Они проиграли его в карты и убили».

Игнатий Игнатьевич удивляется, почему Эренбург потрясен в такой степени. «Ведь это уже было много раз и не с ним одним».

– Он потрясен тем – сказал Константин Георгиевич – что за него никто не заступился.

– А за Зощенку заступались? А за Пастернака? Он ведь тоже не заступался – говорит Игнатий Игнатьевич.

Это правда. И в то же время я понимаю, что тут и есть главная боль: никто публично не возразил. (Разве я не испытала того же в 37-м?) Тихое сочувствие не лечит. Дорого громкое слово.

На собрании были его близкие друзья: Каверин, Слуцкий. Они утверждают, что говорить физически нельзя было: кричал Никита Сергеевич, перебивая, грозясь, кричали из рядов кочетовцы.

Борщаговский говорит, что это было самое страшное, что он видел за всю свою жизнь – а он видел многое…

Вознесенскому: «Получайте паспорт и убирайтесь за границу». «Мы вас заставим писать иначе, а не станете – мы вас перемелем – знаете, как жернова перемалывают».

Одного художника он вызвал из зала вопросом: «почему вы не аплодируете».

(Такого и усатый батька не спрашивал).

Сердясь на постановку «Марии Стюарт», он автором ее называл Шекспира[201].

Эренбургу: «Это вам не Будапешт… клуба Петефи не будет». «Раб, раб, раб!»

Непонятна тактика относительно Твардовского и «Нового Мира». О нем – ни слова в докладах.

3/IV 63 Переделкино. Нет, надежда еще жива. Сегодня мне позвонила Эля Мороз[202] с сообщением: «новостей нет».

В Литературке фотографии наших победителей. Лафатер, где ты? У Кочетова лицо эс-эсовца, какого-нибудь обер-офицера СС. Глаза мелкого завистника и склочника, рот убийцы. Рядом с ним охотнорядец В. Смирнов. У Прокофьева лицо старой картофелины, все в бульбах.

Каждая статья – донос, на кого-нибудь одного или сразу на многих. В этом смысле очень выразительны И. Анисимов, М. Соколов, В. Смирнов и «поэт» С. Смирнов.

Одна строка у М. Соколова такова, что мне захотелось схватиться за перо. Об Эренбурге: «он натащил на свои страницы мертвецов».

Итак, людей можно запытать, убить, потом реабилитировать, признать невинно убитыми – и негодовать, что о них вспоминают…

И это печатается! А эти люди – цвет России: Мейерхольд, Табидзе.

Написать – но куда? Я еще подумаю про это. Поговорю с Фридой (больше не с кем).

Я думаю о том, в чем отличие нынешних происшествий от всех пережитых нами раньше, от ждановской диверсии 46 года[203]. Та была смесью мании с механизмом. Маньяк ткнул пальцем в двоих писателей, ничем и никак не связанных между собой и выбранных совершенно произвольно; механизм заработал: служилые люди на десятках собраний повторяли глупые слова. Азарта не было ни у них, ни у кого другого. Любящие литературу рыдали; народ безмолвствовал, как всегда; не радовался никто. Теперь другое дело. Целая группа – счастлива; она дорвалась, прорвалась, рассчиталась с противником; она изливает злобу, которая копилась с ХХ съезда. Когда Софронов называет свое выступление «Счастливый день» – он совершенно искренен. Для него, для сталинистов это в самом деле – «Счастливый день». Опять можно унижать интеллигенцию, печататься большими тиражами, затыкать рот критике, антисемитничать и доносить. Теперь осталось закрепить победу организационно, т. е. разгромить московскую организацию, как наиболее интеллигентную. Разгром ее даст им возможность властвовать без оглядки. Как справляться с тайным голосованием? Реорганизовать москвичей и запугать их – только.

Свиные рыла отвратны – но я не могу не видеть разницы и счастливой. В 46 году большинство верило галиматье, даже интеллигенция; сегодня – нет такого студента или вообще молодого интеллигента, который не возмущался бы. Равнодушна только золотая молодежь, да подонки. Остальные кипят.

Что толку в их кипении? Никакого реального толку – и даже вред: правительство раздражено и кричащая молодежь может попасть в беду. Жаль их безмерно – а все же лучше быть в беде, чем расти по-прежнему баранами.

12/V 63. Автобиография Евтушенко.

Я его всегда не любила. Стихи плохие, поведение какое-то двойственное. А сейчас я вижу, что была неправа. Поэт он маленький. А явление – большое. В автобиографии много подлинного, в самом деле современного, и есть нечто под чем могу подписаться (главная опасность – молодая поросль догматиков; поэты – духовное правительство). Политически он совершенно правоверный, ортодоксальный, и бешенство против него, по-видимому, объясняется тем, что разоблаченные им Котовы снова оказались у власти[204].

14/V 63. Переделкино. Оскорбить человека публично, даже если он стоит того – дурное дело.

Сегодня я не подала руки Кривицкому – в присутствии деда, С. С. Смирнова и П. Нилина.