Дневник – большое подспорье…

Первое же прикосновение всё меняет. Бескорыстие окончено. Духовность почти всегда убита наповал. Люди не успевают опомниться, как оказываются в другом мире, где вся шкала ценностей иная, смещаются понятия добра, зла, долга. Все предыдущее становится каким-то лицемерием, хотя оно им вовсе не было. Каким-то предисловием к чему-то другому, хотя в действительности (в реальной действительности: в памяти) только оно и имеет цену. Там все было неповторимо, единственно; тут все стало стадно и на всё и на всех похоже. Для того на человеческом языке нету слов, все приметы, загадки, совпадения, чудеса; а в этом периоде – всё названо, каждое действие; и действующие лица получают наименование: муж, жена, любовник, любовница, поженились, обвенчались, расписались… А уж дальше пошло-поехало: беременность, тошнота, скука, роды, кормление, нянька… Если он попался «порядочный» – он не бежит от этой скуки к новой даме; если «мерзавец» – ну как же не убежать? Бытие обращается в быт, захлестывается бытом; общение между двумя становится немыслимым. Выходят на сцену не души и не умы, а нечто мелкое, вторичное: характеры, привычки воспитания, которые, разумеется, не совпадают. Это – третий период. «Брак». Он ничего не имеет общего ни с первым, ни даже со вторым. Тут начинается новый счет:

И убывающей любови
Звезда восходит для меня.
Но снова ночь. И снова плечи
В истоме жадной целовать[393]

.

7 мая, воскресенье, Москва. Известие об обысках не то в 10-ти, не то в 14-ти квартирах – в том числе, из близких мне людей, у Толи Якобсона.

Как его спасти?

Затем известие, что меня хочет видеть А. Д. [Сахаров]. Назначили на 9 ч.

* * *

Был Андрей Дмитриевич с женой. Жена, видно, милый добрый деятельный человек, но грубей его в понимании; а он прелестно беспомощен, понимающ, силен и тонок.

Большая честь для меня – и я разумеется немедля исполнила его желание[394] – но я не согласна с языком. А там это «из принципа».

14 июня 72, среда, Москва. Об Иосифе [Бродском] радиослухи. Был в Вене, жил на вилле какого-то американского поэта. Теперь, будто бы, уже в Америке. Ему предоставили фантастическую синекуру: профессор-поэт при университете. Ничего не делать, получать большие деньги и писать – или не писать – стихи…

Итак, все внешнее пока хорошо. Но – по нем ли? Человек он нелепый, неуживчивый: поэт.

Говорить о Советском Союзе якобы отказался: «у меня там родители».

О нем статьи в газетах. (Тамошних.) А здесь, в Гослите, собираются изымать его переводы из 4-х сборников.

Ску-учно!

27 июня 72, вторник, Пиво-Воды. Помаленечку, изредка, читаю том «Неизданный Достоевский»[395].

Кто же и когда напишет необходимейшую работу: Достоевский, Толстой, Герцен.

Без этой работы, мне кажется, ничего нельзя понять и обдумать в единственно интересной части русской истории: истории великой русской интеллигенции.

Герцен и Достоевский во многом совпадали, не зная того. «Миссия России». Оба чувствовали очень резко смешные и пошлые стороны либерализма; но Герцен, несмотря на ерунду с общиной, все же оставался либералом, а Достоевский – нет. Герцен разочаровался в буржуазной революции 1848 г. и оттого ринулся в некоторое славянофильство, но все же удержался над пропастью православия, а Достоевский рухнул туда. Понять его мысль мне невозможно. «Каждый каждому слуга». «Православная империя». Какой же каждому слуга, если надо бить турок? Какая же православная империя, если Христос сказал «не убий» – а империя это насилие, убийство? Толстой был гораздо последовательнее, утверждая, что если Христос сказал «не убий», то не смеют попы благословлять оружие.

Русская правда по Достоевскому – идея служения всем людям. Потому освободили крестьян с землей, что поступили по «русской правде». Ну а расстреливали крестьян и вешали поляков – тоже по русской правде? И что за эпитет к правде? Правда в эпитетах не нуждается: мне так же чужда русская правда, как комсомольская… Правда – она правда и есть.

Герцен, разочаровавшись в революции, не разочаровался в разуме человеческом, в чувстве чести, он мог бы повторить: «Ты, солнце святое, гори!»[396]. Достоевский же пришел к попам и Победоносцеву[397].

Но совпадали во многом, например в том, что «образованные» должны нести в народ науку.

Как только начинается нечто о религии – я понимать перестаю. Моя душа к религии неспособна. Не говорю уж к церковности. Искусство, честь, достоинство человеческое, справедливость – вот моя религия. Ненависть к насилию, в особенности над мыслью.