Дневник Булгарина. Пушкин

Греч затеял самолюбивое дело — отметить свои именины, совместив сей день — 6 декабря — с празднованием выхода в свет его грамматики. Тираж он, правда, отпечатал за свой счет, но торговля обещает быть бойкой: недорослей-то у нас несчетно. Небывалое собрание гостей — 62 человека — наверное сделает событие запоминающимся. Званы все известные литераторы и поэты, начиная с самых первых — Крылова и Жуковского, а также ученые и отличные любители словесности. Знакомых было так много, что я не успел даже со всеми поздороваться. Тем более, что у меня на званом обеде были и обязанности. Николай Иванович зазвал меня в число главных поздравителей и распорядителей праздника. Речь я написал короткую, уже одним этим обеспечив ее благосклонный прием. Ну, конечно, произнес все заслуженные Гречом комплименты. Его трудолюбие и усердие, опыт и знания того стоят. Кажется, Николай Иванович остался мною доволен.

Эти хлопоты должны скрасить некоторую отстраненность между нами, которая возникла после разговора с Мордвиновым. Греч, мне кажется, ее уловил: он старался вечно быть рядом, но я больше не делился с ним ничем кроме мыслей о работе. Он не оставлял попыток снова сблизится с настойчивостью мухи, таранящей стекло. Но я был чист, прозрачен и тверд — доверять свои дела агенту фон Фока я не собирался. Наконец, он устал и начал соблюдать заданную мною дистанцию. Однако не знаться со своим компаньоном я тоже не мог. Мне необходимо придумать такой ход, чтобы не я зависел от Греча, а чтобы он боялся делиться сведениями обо мне. Раз предавшего усовестить нельзя, он может снова проявить слабость. Значит нужно сделать так, чтобы его интересы совпадали с моими, — себя-то он предавать не станет!

Обед получился в меру пышный, а по мере продвижения — даже и веселый. Но разговор за столом, я заметил, велся самый благонамеренный. Орест Сомов, выпив вина, схватился по привычке за бумагу и тут уже сочинил куплеты по случаю:

В отчаяньи уж Греч наш был,

Грамматику чуть-чуть не съели:

Но царь эгидой осенил,

И все педанты присмирели.

И так, молитву сотворя,

Во-первых, здравие царя!

И еще три куплета, которые я уже не запомнил. На разогретые головы гостей стихи эти произвели самое хорошее впечатление. Куплеты государю повторялись всеми с восторгом и несколько раз. Тотчас после стола куплеты начали списывать на многие руки. А передо мной вдруг возник улыбающийся Пушкин.

— Добрый день, Фаддей Венедиктович.

— Здравствуйте, Александр Сергеевич.

— Прекрасную речь сказали, — похвалил Пушкин. — Главное — короткую, чем выгодно выделили себя.

— Спасибо.

— Очень удачно, что я вас тут встретил, Фаддей Венедиктович.

— Александр Сергеевич, я…

— Нет, нет, Фаддей Венедиктович, не подумайте, пожалуйста, что я в обиде за ваш отказ и собираюсь предъявлять вам мое уязвленное самолюбие. Ничего подобного, Фаддей Венедиктович. Я так часто страдал и страдаю от чужих несправедливых мнений, что взял за правило: каждый человек имеет право поступать как ему заблагорассудится, лишь бы это не задевало моей чести. Здесь о ранении чести речи нет. Поскольку я успел узнать в вас человека разумного и благородного, уверен, что отказ ваш имел причину. Я хочу лишь спросить: не является ли этой причиной мое неосторожное поведение в отношении вас? Не сочли ли вы себя задетым каким-то словом? Уверен, что, зная друг друга ближе, мы не стали бы особо обращать внимание на пустяки, его не заслуживающие. Итак, не обидел ли я вас ненароком, Фаддей Венедиктович?

— Положа руку на сердце — нимало, Александр Сергеевич.