Читаем Дневник читателя. Русская литература в 2007 году полностью

Дневник читателя. Русская литература в 2007 году

Хорошо, что юные вьюги

К нам летят из дальней округи,

Как стеклянные бубенцы.

Метафорические бубенцы обретают плоть («Я услышал, всхлипнула тройка / Бубенцами»), а из тьмы приходит не черный вестник (строка «Кто-то вдруг ко мне постучался» прямо отсылает к бальмонтовскому переводу «Ворона» уже, благодаря Улялюмову, актуализировавшегося Эдгара По [177] ), но кто-то, чье появление вызывает у хозяина смешанное чувство недоумения, естественной заботы о путнике и затаенной радости. Отбросив «вариант Игната», Самойлов максимально – хоть и сохранив необходимую для фантастического повествования двусмысленность – сблизил «ночного гостя» с Пушкиным.

Гость прежде всего угадывает и развеивает сомнения хозяина:

– Ах, пустяки!

И не надо думать о чуде.

Ведь напрасно делятся люди

На усопших и на живых.

«Пустяки» – путевые сложности, некогда досаждавшие гостю (резонно, что хозяин обращается к автору «Зимней дороги», «Дорожных жалоб» и «Бесов» с вопросом «Не трудна ли была дорога?»), всякие вообще «обстоятельства» (ниже: «Любое наше свершенье, / Независимо от времен») и житейские представления («…напрасно делятся люди / На усопших и на живых»). В «прозаическом переводе» это должно звучать примерно так:

...

* Да, я действительно Пушкин и действительно решил навестить младшего собрата.

В ответе хозяина звучат разом согласие и сомнение:

– Может, вы правы,

Но сильнее нету отравы,

Чем привязанность к бытию.

Противительный союз и неожиданно негативная характеристика «привязанности к бытию» заставляют увидеть в ней преграду, отделяющую поэта от Пушкина. Сказано нечто вроде:

...

* Я слишком привязан к выпавшему мне бытию, слишком от него зависим, чтобы встретиться с Пушкиным, а не с его сомнительным двойником.

В дальнейшей речи хозяина сплавлены апология «буколического» бытия (которое влекло Пушкина и было воспето им с завораживающей убедительностью) и самооправдание, обусловленное сознанием недостаточности такого отношения к миру. Тут существенны не только ссылки на «обстоятельства» (заранее отмененные гостем), но и финальное признание (в этот момент Самойлов переходит от «кузминской» строфы к «ахматовской»; появление рифмы маркирует этот и следующий – ответный – фрагменты):

Ничего не прошу у века,

Кроме звания человека,

А бессмертье и так дано.

Если речь идет лишь об этом,

То не стоило быть поэтом.

Жаль, что это мне суждено (197).

Таким образом, хозяин признает, что «звание человека» (заслужить которое, разумеется, очень трудно!) еще не гарантирует исполнения миссии поэта, то есть – до ответной реплики гостя! – констатирует ограниченность «буколических» поэзии и жизнестроительства. Гость не играет с хозяином в поддавки (то есть не бросается взахлеб рассуждать о «тайной свободе», «лучших правах» или «двух чувствах», на которых основано «самостоянье человека» – так повел бы себя Пушкин, привидевшийся отнюдь не Самойлову!). Он вновь спорит, но не с последним отчаянным признанием (тем самым утверждая, что поэтом хозяину быть стоило и стоит в дальнейшем), а с тем, что сам поэт уже подверг сомнению или частичному порицанию. И в ночном монологе (ср. выше), и в других стихах:

– Да, хорошо вам

Жить при этом мненье готовом

(легко достраиваем: *«Конечно, моем, но вырванном из целого моей жизни, мысли, поэзии». – А. Н .),

Не познав сумы и тюрьмы.

Прошедший войну, трудно и страшно живший в последнее сталинское семилетие, претерпевший не очень долгий, но унизительный, подрывающий материальное благополучие и угрожающий будущему запрет на публикации, не заласканный ни властью, ни судьбой, Самойлов не был склонен ни драматизировать, ни идеализировать свою жизнь: ср., например:

Если вычеркнуть войну,

Что останется? Не густо.

Небогатое искусство

Бередить свою вину.

Что еще? Самообман,

Позже ставший формой страха.

Мудрость, что своя рубаха

Ближе к телу. И туман (119)

или «Презренье» с концовкой:

Презренье всему, что творило меня

Из плоти трусливой и рабского духа (460)

и оставшимся в черновиках