Дневник детской памяти. Это и моя война

Знаю по рассказам мамы, что грузчиками на заводе работали студенты, оставшиеся в тылу, и комиссованные после тяжелых ранений. Они буквально набрасывались на хлеб и ели его горячим после печи. Их строго-настрого предупреждали, но при виде хлеба они обо всем забывали и ели, пока не начинались колики. И тут же в цеху некоторые умирали от заворота кишок. Наша мама тоже на заводе ела, чтобы нам оставлять свою порцию. Но все равно от голода спасения не было. Выйдя из-за стола, мы спрашивали: «Сегодня будем еще кушать?»

* * *

В 42-м маму перевели в Тулун, маленький городок под Иркутском. Она радовалась, потому что у местного завода было подсобное хозяйство и сотрудникам давали участки под картошку – легче прокормиться. Однако надежды на более легкую жизнь не оправдались. Картошка, конечно, облегчала голод. Но мучил холод. Зима была суровой не только на фронте. Температура в нашей комнате мало отличалась от той, что на улице. И пожалуй, война мне запомнилась больше изматывающим холодом, чем голодом. В комнате была сложена печка, но так неумело, что жар уходил прямо на улицу. Еду можно было приготовить, если только кастрюлю опустить в конфорку по самые ручки. Щели в полу мама затыкала тряпками. Вода в бочонке превратилась в лед и его разорвало. Так и стояла в комнате ледяная глыба до самой весны. Мы откалывали ее по частям.

Чтобы теплее было, я и брат спали вместе с мамой. Укрывались всеми одеялами и платками, что у нас были. А Шурика, как самого маленького, еще заворачивали в единственную телогрейку.

Память о военном холоде навсегда осталась во мне и моих опухших суставах. Домашнее хозяйство в отсутствие мамы лежало на мне. Не забуду ни чистку замерзшей картошки, ни ледяную воду…

Спустя много лет, потеряв первого ребенка, я услышала от врача, что «военные девочки» обычно плохо рожают. Такое вот эхо войны!

Особое место в воспоминаниях занимают военные дрова. Их привозили от завода. Но что это были за дрова! Чурбаны в три обхвата. У топора, засаженного в древесину, выступала вода. Шурик никак не мог понять, откуда же она берется. А мама говорила – это замерзшее дерево плачет.

Бывало, что она и сама плакала, сидя у такого чурбана, – ее женских сил не хватало, чтобы топор из него вытащить. И мы с Шуриком, помню, тоже стоим и плачем, маленькие и беспомощные. Топить мерзлыми дровами было невозможно – они не хотели гореть! И по ночам слышался треск по городку – это женщины выламывали для растопки доски из заборов. И мама с подругой Варей тоже ходила на этот промысел…

Я помню, как мы, ребятня, в поисках еды обменивались своим детским опытом, какую траву можно съесть. Самые популярные были «калачики» – это серединки цветков низкорослой лесной травы. Мальчишки постарше рыскали по полям и кое-что находили. Помню такую картину. Сидит на заборе Генка – местное «божество», в руках турнепс – кормовой плод для скота, отдаленно напоминающий по вкусу репу. Вокруг мы, младшие просители с голодными глазами. Генка нарезает турнепс пластами и выбирает тех, кто ему больше нравится или кто раньше услужил. Этот подарок, сочный и хрустящий, делал каждого из нас счастливым, но на всех этого счастья все равно не хватало.

О молоке военные дети только мечтали. Коровы были редкостью. Однажды чья-то буренка, как нарочно, забрела под окно нашей комнаты. Шурик схватил кружку и побежал к корове. Напрасно я умоляла не ходить, даже плакала. И вот когда Шурик оказался рядом с коровой, она лягнула его так, что он отлетел к забору. По счастью, обошлось синяками и шрамом…

Потом маме дали две комнатки в «доме стахановцев», который был простым деревянным бараком. Жили в нем очень разные люди. Через стенку обитала семья сосланных из Прибалтики по фамилии Пикус – муж, жена и две девочки. Ян Пикус, большой, красивый, интеллигентного вида человек, работал грузчиком. Отношения у нас были добрые.

Их девочки были на равных с другими детьми, и мы играли все вместе. Ясно, что нежных чувств к нам, сибирякам, сосланные не питали, но цель у нас была общая – выжить!

(Есть под Иркутском село Оса. Оно было заселено прибалтами. Жили они там примерно до 60-х годов, пока им не разрешили вернуться. Я помню этих ребят по университету. Девочкам нравилось, как красиво они умеют ухаживать. Никакой дискриминации, по-моему, они не испытывали. И уж к слову, как бы сегодня ни возмущались прибалтами, нельзя забывать, что живо еще поколение, пережившее сибирскую ссылку!)

В самом конце войны стали приходить небольшие посылки из Германии с вещами побежденных. Наши женщины, за войну совершенно обносившиеся, радовались заграничным вещичкам. Помню, кто-то маму утешил: «Ваш тоже пришлет!» Мама ответила: «Нет, мой не пришлет!»

Потом уже, когда папа вернулся, спросила:

– Не мог мне хоть часы привезти?

– А ты бы стала носить часы с убитого? – ответил отец.

С ним мы и вернулись в родной Иркутск. Там снова тесная коммуналка и очереди за продуктами, но это была уже мирная жизнь!

Лариса Ланкина с братом

Герта Портнягина, художник