Дневник дьявола

– Прекрасно понимаете! Вы не излечиваете их от болезни, а извлекаете болезнь, чтобы ее исследовать. Однако и это вы делаете не для того, чтобы лучше понять и помочь. Вы хотите доказать ее существование, но не для мира, не для науки, а для самого себя, для того, чтобы удовлетворить свое желание шагнуть за грань безумия…

– Что ж, вы правы…

– Вы, подобно Фоме, хотите увидеть и уверовать, а потом схватить, сунуть в мешок – нейлоновый, – такой, в который прячут трупы – и забрать это безумие себе, чтобы никому никогда не отдать! Если вы сможете представить себе такое, то поймете меня. Я не занимаюсь своим ремеслом для того, чтобы спасать миллионы и открывать им правду о том, на что они способны. Честно говоря, я публикую только неудачные снимки! Сам не знаю почему!

У меня потемнело в глазах, и я почувствовал, что мое сердце готово выпрыгнуть из груди. П. сказал, что на сегодня достаточно.

Ну-ну! Я процитировал этот фрагмент целиком и не мешал чтению, но сейчас мне хотелось бы поделиться своими соображениями. Во-первых, оказалось, что Фишман умеет говорить. Во-вторых – что он был очень откровенен. К тому времени мы были знакомы лет десять, но я не предполагал, что наш малыш Адриан начал созревать именно тогда, когда он гостил в Гейдельберге. Мой отец достоин аплодисментов. Он гениально спровоцировал его. Что ж… это у нас семейное. Ну, и в-третьих: какой стиль! Длинные, эмоциональные фразы… прекрасно! Допускаю, что в этом есть заслуга и вашего покорного слуги, сопровождавшего его все последние годы.

Фишман чувствовал себя у нас как дома. Он решительно отказывался от совместных выходов в город и вечерами довольствовался обществом отца, с которым он вел долгие, бесконечные диспуты. Насколько я мог понять, в них они не касались тем, которые обсуждали во время сеансов. Я был удивлен, услышав, как мой патрон убедительно и умно рассуждает на темы, которые, как мне прежде казалось, его совершенно не интересовали. Я считал и считаю, что бродяга Фишман не мог так хорошо ориентироваться в культуре и истории искусства, и не скрывал своих сомнений от отца, который, однако, находился под столь сильным влиянием этого человека, что не воспринимал никаких разумных аргументов. Но я настаивал на своем. Адриан Фишман, человек, которые последние десять лет своей жизни провел, главным образом слушая и запоминая мои рассказы, просто присвоил себе большую часть тех сведений, которые теперь повторял как попугай. Однажды вечером они разговаривали о нашей работе. Я слушал вполуха, подбрасывая поленья в камин.

– Что касается снимка из Румынии, вам просто повезло, что вы не погибли, – сказал отец Фишману так, словно меня там не было. Я сгорал от любопытства, ожидая, каким будет ответ этого самоубийцы.

– Это не редкость в нашей работе, – заявил он, а я подбросил в камин дров, чтобы развести пламя поярче и таким образом позлить моего патрона, потому что, как я уже упоминал, он страшно не любил огонь. – Успеха в этой профессии можно достичь, только рискуя своей жизнью…

«…И обрекая на смерть невинных людей» – забыл добавить он.

– Но всегда нужно помнить, что завтра вновь придется фотографировать. А значит, бессмысленно рисковать не стоит. Тогда – как бы фантастически это ни прозвучало – нам крупно повезло, во-первых, потому, что мы совершенно случайно оказались в центре событий, а во-вторых – потому, что остались целыми и невредимыми…

«…в отличие от других», – добавил я и ехидно усмехнулся про себя.

– Каждый последующий снимок должен быть лучше предыдущих? – лукаво поинтересовался отец, прекрасно зная, что дело совсем не в этом.

Фишман задумался.

– Он должен быть хуже.

– Ну конечно. – Отец улыбнулся, словно понимая двусмысленность такой игры слов.

– Послушайте. – Я бесцеремонно вмешался в разговор. – Я тоже сделал в Румынии одну фотографию.

– Правда? – Они оба обернулись ко мне.

– Как же, Адриан, разве ты не помнишь? «Рейтер» купило не только твой, но и мой снимок. Тот, с весами.