Дневник Джанни Урагани

– Болван, ещё больший, чем синьор Станислао, что тут скажешь! – не сдержался я.

Он ушам своим не поверил, развернулся ко мне лицом и воскликнул:

– Повторите, что вы сказали?!

– Болван! – повторил я.

Он укусил себя за палец, чтобы мне не врезать, и стремительно удалился, а я крикнул ему вслед:

– Если захочешь ещё раз это услышать, приходи, не стесняйся!

И расхохотался; но это был натянутый смех, потому что в глубине души я ужасно злился, злился, что не могу разобраться в этой запутанной истории и что мне ничего не известно о судьбе моих товарищей из тайного общества.

Вырисовывалась такая картина: своим смехом мы с Джиджино выдали Кальпурнию наш наблюдательный пункт; пока все были на занятиях, Кальпурний велел тайно его заделать; потом Кальпурний сообразил, что побоище роковой ночи вряд ли устроил дух дядюшки Пьерпаоло, а скорее кто-то из воспитанников; он стал допрашивать всяких подлиз, пытаясь выяснить, кто в эту ночь выходил из дортуара; и наконец нашёлся трус, который в ту ночь не спал и видел, как заговорщики выходили из дортуара, и охотно на них донёс.

Безусловно, доносчиков было по крайней мере двое: один из старших, который выдал Марио Микелоцци, Карло Пецци и Маурицио дель Понте, и один из младших, который выдал меня и Джиджино Балестру.

И ещё одно бесспорно: по наущению своей хитрой жены Кальпурний делает вид, что расследует только наше пособничество побегу Бароццо, даже не намекая на, скажем так, спиритический заговор, хотя это на самом деле гораздо более тяжкое преступление. Но если все о нём узнают, это погубит репутацию директора с директрисой… и повара в придачу!

И вот в этой веренице мрачных мыслей, выводов и предположений, вертевшихся у меня в голове, один смешной вопрос не давал мне покоя: «С какой стати члены тайного общества прозвали синьора Станислао Кальпурнием?» Жаль, что я раньше не спросил у них, ведь это было так просто… Теперь, когда я вот-вот навсегда покину стены пансиона, мною овладело страшное любопытство, постепенно отодвинув на второй план все остальные тревоги…

Вдруг я увидел, что по коридору проходит Микелоцци, и бросился к нему.

– Скажи, – выпалил я, – почему синьора Станислао прозвали Кальпурнием?

Микелоцци с изумлением уставился на меня.

– Что-что? – ответил он. – Ты что, не знаешь, что случилось? Тебя не вызывали?

– Вызывали и выгнали из пансиона. А вас?

– И нас!

– Хорошо, но я не могу уехать отсюда, не зная, почему синьора Станислао называют Кальпурнием…

Микелоцци рассмеялся.

– Загляни в римскую историю, и поймёшь! – ответил он и убежал.

Тут мимо прошёл мальчик из моего дортуара, некий Эцио Мази, с еле заметной ехидной усмешечкой.

Эта усмешка вдруг открыла мне глаза. Я вспомнил, как однажды мне пришлось сказать ему пару ласковых и даже припугнуть взбучкой; всем известно, что он любимчик синьоры Джелтруде. В общем, всё сошлось, это он нас выдал.

Недолго думая, я схватил его за руку и потащил в дортуар, прошипев:

– Слушай, Мази… мне надо тебе кое-что сказать.

По дороге я лихорадочно размышлял, как выбить из него признание и как отомстить, если это и правда он.

Наконец план действий готов. Я ослабил хватку и с самой любезной улыбкой в мире предложил ему сесть на мою кровать.

Он был белый как мел.

– Не бойся, Мази, – сказал я ему сладким голосом, – я привёл тебя сюда, чтоб отблагодарить.

Он посмотрел на меня с подозрением.

– Я знаю, это ты рассказал синьору Станислао, что в ту ночь я выходил из дортуара…

– Неправда!

– Не отпирайся, он мне сам сказал. Я как раз за это и хочу тебя отблагодарить, ты оказал мне большую услугу…

– Но я…

– Понимаешь, мне тут так надоело… Я же нарочно делал всё возможное, чтобы меня выгнали! Даже не верится, что я сижу и жду своего отца, который вот-вот за мной приедет! Чего мне на тебя злиться? Ты же помог мне достичь цели.

Он всё ещё не верил своим ушам.

– А теперь, раз ты уже оказал мне однажды услугу, сделай для меня ещё кое-что… Знаешь, мне очень хочется сбегать попрощаться с одним моим другом и оставить ему на память свою форменную тужурку; можешь подождать меня здесь и сказать сторожу, если он придёт за мной, что я сейчас вернусь?

Мази наконец мне поверил и теперь был страшно доволен, что так легко отделался.

– Конечно! – ответил он. – Иди-иди, я побуду здесь!..

Я убежал. Рисовальный класс, что рядом с дортуаром, оказался открыт, и в нём никого не было.

Я расстелил свою тужурку на скамье, взял кусок мела и написал на спине большими буквами: ДОНОСЧИК.

Потом побежал обратно, но в дортуар вошёл спокойно, размеренным шагом, держа сложенную тужурку за воротник.

– Я не смог найти друга, – сказал я. – Ничего не поделаешь! Что ж, тогда я оставлю свою тужурку тебе, а ты мне дай свою в память о твоей услуге. Поменяемся? Ну-ка примерь.

Я помог ему переодеться – так, чтобы он не увидел надписи на спине.

Потом я застегнул ему пуговицы и похлопал по плечу:

– Дорогой Мази, она сидит на тебе как влитая!

Он осмотрел себя и остался доволен. Потом встал, протянул мне руку (я, конечно, сделал вид, что не заметил: мне претило пожимать руку предателю) и сказал:

– Что ж, прощай, Стоппани!