Дневник грешницы

Тебе всего двадцать лет, и дела ваши не расстроены, как у нас с папенькой, – так зачем, зачем ты идешь замуж за этого сибирского купца?

Неужели только потому, что он подарил тебе, как ты пишешь, несколько якутских алмазов, якобы проданных ему оленеводами за ружья и табак?

И ты в это веришь? Но кто и когда слышал об алмазах в Якутии?![7]

Разве тебя не смущает, что человек, желающий стать твоим мужем, начинает ваши отношения с выдумки, со лжи – пусть даже и вполне безобидной? Подумай об этом, Жюли, подумай, пока не поздно!

Поверь, твоя судьба волнует меня не меньше, чем моя собственная.

Конечно же, я отвечу на твои настойчивые расспросы. Я не «погибла» еще, как ты выражаешься, но мое отношение к этому совсем не такое, как у тебя.

Какая там гибель – любовь графа была бы для меня наивысшим счастьем!

И мне совершенно все равно, что было бы со мною после.

Но увы… Между нами ничего нет, кроме чувств, которые мы вынуждены скрывать… хотя, если верить доктору Немову, даже это мне не слишком хорошо удается.

Однако обо всем по порядку.

Оставшуюся после объяснения с доктором часть ночи я провела без сна. Я все ждала, что в коридоре послышатся знакомые шаги и в мою комнату войдет не мрачный, так напугавший и встревоживший меня доктор, а мой прекрасный возлюбленный.

Пойми, Жюли, с тех пор как я впервые увидела его, все остальные мужчины просто не существуют для меня. Они призраки, тени в лучезарном мире, где живет и дышит Он. Он – солнце, животворное тепло, источник жизни! Он моя единственная радость, мой свет, моя надежда!

Отними у меня эту надежду, и я перестану дышать.

И что мне за дело до того, какие внешние обстоятельства разделяют нас? Что мне за дело до мнения теней и призраков, если я смогу когда-нибудь стать на эту сияющую тропу и пройти по ней столько, сколько мне отмерено, хотя бы несколько шагов!

Митя проснулся и захныкал. Требует мороженого, новую саблю и картинки из волшебного фонаря. Пойду принесу ему чай с медом и лимоном.

21 февраля 1900 г.

* * *

Ирина Львовна отложила лист и вытерла внезапно увлажнившиеся глаза.

Бедная Анна! Такая сильная любовь обречена, это ясно. И при этом Анне неизвестна еще природа той силы, что неодолимо влечет ее к властелину ее дум…

Пройти по тропе! Ступить на нее легко, сойти – невозможно. Бедная девочка!

Или… Впервые за все время, прошедшее с тех пор, как было прочитано первое письмо, извлеченное из бабушкиного саквояжа, Ирина Львовна усомнилась в своей теории.

А может, у них с графом и в самом деле ничего не было, кроме взглядов, вздохов, бесед и случайного соприкосновения рук? Может, для прадеда Карла «внешние обстоятельства» и в самом деле оказались неодолимыми?

Да нет, не может такого быть!

Весь жизненный опыт Ирины Львовны, здравый смысл и отпущенный на ее долю цинизм, который многолетняя педагогическая деятельность усилила и отточила до степени безошибочной проницательности, восставали против такого предположения.

Ирина Львовна с трудом преодолела искушение перебрать все оставшиеся страницы и заглянуть в последнюю.

Эта история, чем бы она ни закончилась, заслуживала того, чтобы пережить ее вместе с Анной, медленно и последовательно, не торопя событий и не лишая себя подробностей.

* * *

Он не приехал, Жюли. Он не приехал наутро, и сердце мое преисполнилось горечи и страха. Чтобы немного рассеяться, после завтрака и обязательных медицинских процедур с Митей я вышла во двор.

Прикатил в своих легоньких дрожках о. Паисий.

Я удивилась: зачем он здесь, если ни графини, ни графа нет дома?

Оказалось, он приехал навестить больного Митю.

И поговорить со мною.

Почему-то это меня нисколько не удивило.

Митя чувствовал себя лучше и был рад гостю. Я думала, что старик начнет бормотать над ним молитвы, окуривать ладаном, но он, расположившись в ногах у Мити, рассказал ему сказку про Бову-королевича и подарил леденец – красного петуха на палочке. Причем прежде, чем вручить леденец, спросил у меня разрешения дать его больному. Я не имела на этот счет никаких запрещающих указаний от доктора и разрешила. Митя принялся за леденец со смешанным выражением боли и удовольствия.

Не удержавшись, я тихо спросила: нет ли у него известий от графа? О. Паисий отрицательно покачал головой и знаком предложил выйти вместе с ним из комнаты. Прикрыв дверь, я машинально повернула в сторону кабинета, но священник уже спускался по лестнице вниз.

Следом за ним я вошла в гостиную, позвонила и попросила принести чай.

– А вот это хорошо! – обрадовался о. Паисий. – Чайку я бы с удовольствием… а то дорога до вас длинная… иззяб!

Весь он был какой-то уютный, домашний, в старенькой рясе и накинутой сверху вытертой кроличьей душегрее; говорил тихо, смотрел безобидно и даже ласково. Чай пил из блюдечка, радостно улыбаясь, намазывал маслом свежие бублики. Мне даже начало казаться, что здесь это единственный человек, с которым я могу не то что посоветоваться… по крайней мере, поговорить откровенно.

И тут он брякнул:

– Я слышал, что вы, барышня, замуж собираетесь за доктора Немова…