Дневник грешницы

* * *

– Ну конечно, Зоя, – услыхала она, усевшись на свое место.

– О чем это? – настороженно осведомилась Ирина Львовна.

– Так, ни о чем. – Зоя радостно улыбнулась и встала. – Мне пора. До встречи. – И она кокетливо помахала Карлу ладошкой.

Карл вежливо склонил голову.

– Ты что, согласился с ней встретиться? – недоумевающе глянула на него Ирина Львовна.

Карл молча кивнул.

– Где, у нее дома?

Карл снова кивнул, глядя на Ирину Львовну с веселым любопытством.

– Не верю своим ушам!

Карл молча развел руками.

– Она что, понравилась тебе?! Или… – Тут Ирина Львовна осеклась.

Что-то я все не то спрашиваю, подумала она… Не может же быть, чтобы он… с Зоей… Ну конечно, не может! Тут должен быть какой-то подвох!

– А… когда? – спросила она вслух, от души надеясь, что наконец задала ему правильный вопрос.

Карл довольно улыбнулся, и у Ирины Львовны отлегло от сердца.

– Маньяна, – тихо ответил он.

Ирина Львовна наморщила лоб, вспоминая испанский. Карлу хорошо, для него этот язык почти родной, он пятнадцать лет разговаривал исключительно по-испански, а она… Ну учила она испанский в институте как второй иностранный, так ведь это когда было-то… А, вспомнила!

«Маньяна» – по-испански означает «завтра». Но это только одно из множества возможных значений. Маньяна – значит может быть, завтра. А может быть, через три дня. А может быть, на следующей неделе. Или в следующем месяце. В общем, когда-нибудь.

То есть, по сути дела, никогда.

Пролетавший мимо официант вопросительным знаком застыл у их столика.

– Счет, пожалуйста, – сказал ему Карл.

– А ведь Зоя-то, – усмехнулась Ирина Львовна, поспешно допивая свой ликер, – совсем не знает по-испански.

Карл пожал плечами.

– А письмо-то, письмо!..

Карл улыбнулся снова и похлопал себя по нагрудному карману рубашки.

* * *

…Услыхав мои слова, папенька схватился за сердце. Лицо его посерело. Я же была удивительно спокойна и оттого, не тратя время на заламывания рук и призывы о помощи, сразу же достала папенькины сердечные капли и накапала ему в рюмку, разбавив водой.

Когда же папенька отдышался и перестал прижимать руку к левой стороне груди, он слабым голосом попросил повторить то, что я сказала.

И я повторила. Ты не поверишь, Жюли, я сделала это, не испытывая ни малейших угрызений совести. Странное спокойствие, осенившее меня, как только я переступила порог дома, продолжало удерживать меня в своих мягких, но цепких объятиях. Более того, во мне поселилось ощущение, что именно сейчас я поступаю правильно. Словно до этой минуты я безвольно плыла по течению, уносившему мою лодку в мрачную и недружелюбную неизвестность, а нынче взялась за весла и сама правлю к берегу.

Что ждет на берегу – неизвестно точно так же. Но я, по крайней мере, пристану к нему по собственной воле и желанию.

Если у папеньки и были мысли как-то принудить меня отказаться от принятого решения, то, взглянув на мое лицо, он лишь всплеснул руками.

– Придется все продать, – сокрушенно произнес он, – все: и дом, и имущество. Все продать и отправляться в богадельню…

– Отчего же в богадельню? – спокойно возразила я. – Разве дядюшка Борис Андреевич не звал вас погостить, а то и вовсе поселиться в его ярославском имении?

Папенька высморкался и взглянул на меня с некоторой надеждой.

– А ведь верно, я и забыл… Не откажет же он родному брату, оказавшемуся в затруднительном положении? Но ты… ты разве согласишься в цвете лет похоронить себя в глухой деревне?

– Я не поеду с вами, папенька, – сказала я, все еще удивляясь собственной смелости, – и вовсе не оттого, что меня пугает деревня. Я отнюдь не любительница светской жизни. Но я не хочу провести свои дни в безделье и праздном ожидании, пока какой-нибудь великодушный господин захочет взять в жены бесприданницу. Я собираюсь сама зарабатывать себе на жизнь.

– Что я слышу? – горестно воскликнул папенька и вскочил с кресел, забыв про свою недавнюю сердечную слабость. – Моя дочь, дворянка, собирается зарабатывать себе на жизнь, как какая-нибудь…

Не стану утомлять тебя дальнейшим изложением разговора. Скажу лишь, что отец бушевал, хватался за сердце и умолял меня передумать еще в течение двух долгих дней.

На третий день он сдался. И неожиданно сделал мне подарок, настолько неожиданный и великолепный, что я сразу же забыла обо всем.

– Если уж ты твердо решила идти в гувернантки, – ворчливо заявил он за завтраком, наливая сливки в свой кофий (Лукич, стоявший за его креслом, горестно вздыхал: молочница грозилась не отпускать больше в кредит), – то, по крайней мере, ты должна попасть в хорошую, благородную семью, чтобы я за тебя не волновался.

– Ах, папенька…

– Подожди! Так уж получилось, что я знаю того, кому могу спокойно доверить тебя. Ты с ним тоже знакома. Это граф Алексей Николаевич Безухов.

– Что?!

Ах, Жюли, ты, конечно, понимаешь, каких усилий мне стоило не выдать своих чувств при звуках этого имени!