Дневник канатного плясуна

А потому единственная мудрость человека — это желание раздеться, откинуть от себя все человеческое, чтобы ощутить наконец самого Себя!

Кому же стыдно самим Собой быть, тому негоже именовать себя эгоистом! Тому следовало бы называть себя «трусом» и бежать прочь, прочь от жизни, от Другого и от радости подлинной, что только Двум известна!

Так думал я среди молчавших мудрецов. Кажется, готовы они быть самими Собой, но вот есть ли у них Другой — родитель радости? Верно, нет, а потому думал я не о них, а о тебе, друг мой, в городе этом, где Свет больше, чем свет, а молчание больше любой речи пламенной.

Твой Заратустра.

Самый тихий час

Лондон

Привет тебе, друг мой, из города смеха украденного!

Хорош город этот смеха украденного, да скучны лица людей его. Ходил я по улицам города этого и увидел я вывеску: «Клуб хорошего». Обрадовался я, ибо думал, что нашел наконец святую обитель радости, обрадовался и поспешил за стеклянные его двери.

На входе встретило меня объявление учтивое, как и всё в городе этом: «Извините, но в клубе нашем говорить можно лишь о хорошем!» И ярче еще рассеялась моя радость: «Скорее, скорее!» — звала она шумливое мое сердце.

Вошел я в зал, что по счету был первым, и был он полон людей, нарочито сидящих напротив друг друга в удобных креслах. Тишина…

Подивился я и прошел тогда дальше, в зал следующий. И что же? Картина такая же, только кресла другие! Третий зал, четвертый! Второй этаж, третий! Одно и то же! — Нет пустых мест и тишина полная, булавку упавшую можно услышать!

Стал я тогда смотреть в лица людей, и пронял меня великий испуг: глаза их чуть не выпрыгивают из орбит, скулы напряжены, губы подергиваются!…

«Что ж это — воды они в рот набрали? — подумал я. — Что сдерживают они с таким напряжением, с усердием? Не иначе, как тайну великую!»

Удивленный, пошел я к выходу и снова перечел тут учтивое объявление: «Извините, но в клубе нашем говорить можно лишь о хорошем!»

И стало мне ясно вдруг, отчего молчат посетители клуба этого и что сдерживают они в затворенных своих ртах! И расхохотался я так, что сотрясался город этот смеха украденного!

Так, смеясь и танцуя, пошел я в сад детский, что здесь неподалеку, и, взяв с собой малышей беззаботных, вернулся в клуб этот «хорошего».

«Вот, милые мои дети, смотрите, что станется с вами, если будете вы подражать родителям вашим и страхам их!» — так сказал я ребятам и впустил их в просторные залы.

Побежали малыши гурьбой беззаботной по залам и этажам, глядели в напряженные лица мужчин и женщин и хохотали, как заводные, показывая пальцем в зачерствевшие маски их лиц.

И наполнились залы клуба этого детским смехом, так оправдали они его название: «Клуб хорошего»!

Готов ли и ты, друг мой, смеяться, танцуя, в тишине страха? Я мечтаю услышать твой смех!

Твой Заратустра.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ (октябрь — ноябрь)

«Не время пришло, но сложились условия. Набухла кожа, ожила жизнь. Рожденный в темнице рвется к свету! Но что свет для него, если не тьма неизвестности? Страшно смотреть во тьму, даже если она — свет. Но рвет росток кожуру семени своего и не ведает страха, ибо не на свет смотрит он, но на Себя самого!»

Так говорил Заратустра, но не о ростке, а о человеке, но об этом умолчал Заратустра.

Странник

Прошел целый месяц, я изменился. Впрочем, каждый бороздит свой собственный океан, так что внешне перемены во мне вряд ли заметны. Да и кому какое до меня дело?

Нет во мне прежней суеты. Я вполне собой доволен, от себя ведь не убежишь. Да и надо ли убегать? В целом я вполне счастлив. О будущем не думаю, какое-то будет — куда денется?

Я живу, с удовольствием хожу на работу своей «канатной дорогой» через дворы Васильевского, как говорит Заратустра, «пританцовывая и смеясь». Я радую, чтобы радоваться, мы всё делаем для себя.

После внезапного отъезда Заратустры я, конечно, сильно переживал, сначала обижался, потом принял его отсутствие как факт и опечалился, что, в сущности, совсем глупо.

Глупо печалиться данности: я же не знаю, как будет лучше, а как хуже, я же не оракул. Любое событие, как его ни оценивай, открывает новые возможности, их нужно видеть, и нужно жить.

Глупо сердиться на того, кто тебе дорог. Его поступок не мог не иметь достаточных оснований. Я же не считаю друга своего сумасшедшим! Кстати, я и сам — одно из оснований его поступка. В случае принятого им в отношении меня решения — наиболее существенное.

Да и вообще, глупо печалиться! Печаль делает человека глухим к жизни. Печаль — это оценка, оценивать можно только случившееся, но случившегося уже нет, оно прошло. Глупо печалиться, жизнь созидается.