Дневник кушетки

Долго я ее ждала, мне ужасно хотелось знать, как я перенесу зрелище этого грандиозного состязания безумств, того, что составляет суть оргий. Часто мои соседи по комнате, наблюдавшие за подобным весельем, расхваливали мне те из ряда вон выходящие дни.

Эта глава моих мемуаров немного пугает меня; я боюсь писать дальше. Я бы хотела остаться благовоспитанной и, соответственно моему стилю, сдержанной кушеткой. Я не должна забывать о корректности по отношению к тем, которые меня прочтут: кушетка, которая пишет, должна честно относиться к своему делу и не подражать тому старому простаку романского происхождения, о котором я слыхала что он осмелился себя вести как грубый, необразованный человек.

Если римские историки были слишком смелы в описаниях оргий времен падения империи, то нас законы приличия заставляют быть более стыдливыми. Нужно щадить читателя. Грубые выражения, которые его обязывают читать, оскорбляют его эстетическое чувство. Ни в какой стране для выражения низких поступков нельзя употреблять грубых выражений, вызывающих ощущение тошноты и отвращения. Я здесь хочу попытаться описать современную оргию «fin de siècle», как говорил мой хозяин; и если мне не удастся представить яркую картину того, что я сама видела, я умоляю меня простить; я сделала то, что было в моих силах.

Их пришло семеро: четверо женщин и трое мужчин. Мой хозяин их сопровождал. Он был под хмельком. Женщины были сильно одурманены; они пели. Мужчины находились в каком-то невменяемом состоянии, и в их глазах светились огоньки, напоминающие блеск в глазах голодных волков. Несмотря на свое нетрезвое состояние, которое, казалось, уже близилось к концу, мой хозяин закрыл окна и спустил занавеси на ночь, которая глядела в открытые окна миллионами звезд, как бы желая скрыть ту мерзость, которая должна была свершиться. Свечи мерцали, лампы горели ярким светом, как бы вдохновляемые дыханием предстоящей оргии. В соседней столовой, в отдаленной гостиной было море света, так как для всех этих безумных празднеств необходимо, чтобы все сверкало.

Но кто эти женщины, тела которых были такими прелестными цветниками грации? Наиболее грациозная из них называлась Жанной; это была блондинка с широкой грудью, стянутой низко вырезанным корсажем, как будто ее груди состояли из рессор, похожих на те, которые мне придают эту изящную гибкость и вызывают у всех знающих меня восклицание: «Какая превосходная кушетка!» У нее были темные глаза, но я не могла разглядеть точно цвета: зеленые или черные; при свете в них горел какой-то огонек. Другая, Марго, была темной, высокой, элегантной, с тем ухарским видом, который является отличительным признаком женщин, которые над всем насмехаются, ничего не уважают, не думают о высоких материях, живут минутой, не задумываясь о будущем, не жалея о том, что делала в прошедшем ее маленькая грудь — почти смуглая, с какими-то странными переливами; говорили, что какая-то ядовитая кисть окрасила их, право, не разберу, кажется, в синий цвет, или что она перенесла всякого рода побои.

Третья, Сусанна, была также блондинкой; ее лицо и шея были свежи, как белые розы; она выглядела очень молодой, и ее нежный взгляд под длинными черными ресницами был томен и меланхоличен; как будто в нем отражались непрерывно следующая одна за другой мечты; несмотря на ее молодость, голос ее звучал устало, а ее изящно очерченный бюст, покрытый бесчисленным множеством безумных поцелуев, был довольно велик. Четвертая называлась Люсетта. Люсетта была также блондинкой, но ее волнистые, удивительно красивые волосы отливали то пепельным оттенком, то золотистым; огромные голубые глаза с темными кругами под ними лихорадочно сверкали на ее бледном страдающем лице истерички, которое носило следы непрерывно повторяющихся пороков, от которых так быстро увядает тело; у нее был серебристый музыкальный голос, напоминающий гармоничный, нежный и чистый звук колокольчиков. Ее гибкие пальцы скользили с бархатной лаской, как будто бы она хотела всеми своими жестами возбудить жажду наслаждения.

Эти четыре женщины были прекрасны, молоды, и каждая из них могла удовлетворить самый избалованный вкус. Однако два друга моего хозяина не были достойны того, и я бы о них не говорила, если бы они не играли такой смешной роли, которая высоко подняла над ними хозяина этого помещения. Один из них, уже старик, так как ему было не менее сорока лет, принадлежал к тем людям, которые воображают себя окруженными со всех сторон поклонницами; его звали Дакост; он был одет по-английски, потому что его бабушка некогда побывала в Америке.

Другой, помоложе, назывался Андре; это был славный малый, парижанин в полном смысле слова, очень элегантный, но не обладавший качествами, необходимыми для оргий, так как его слабое здоровье не могло долго выносить их.

О моем хозяине бесполезно говорить; в тот вечер он был удивительно расположен к веселью, готов на всякое безумство, и с кубком в руках подавал пример и пил, как сам Бахус.