Дневник Л. (1947–1952)

Две или три долгих минуты они сновали туда-сюда под солнцем (бла-бла-бла… замечательно… дар садовода… вьющиеся розы). Ну уходите же быстрее! Я видела, как этот тип в сером тает в своем костюме. Он становился еще более вялым, и капли пота сверкали на его лбу. Когда, в конце концов, они решили уйти, он сказал мне «до скорого» и посмотрел так, будто боялся взглянуть на меня. Я прикрыла трусики рукой, мне было немного стыдно, но я все-таки была у себя дома. Серые, избегающие встречи глаза. Глаза Гумми, которые я видела тогда впервые. В тот день он казался совсем не в своей тарелке. Несомненно, от жары, или от ханжества. Во всяком случае, так я решила для себя тогда. Я подумала, может, он пастор или священник или его посещают какие-то духи, ну или что-то в этом роде.

Я поправила свой шарф в горошек и снова легла на новехонькое банное полотенце с цветочным рисунком. Трудно поверить, но этот тип стал моим отчимом. Мы едем путешествовать вдвоем, и если что и переменилось теперь, так это моя жизнь.

После ресторана, когда мы снова сели в машину и направились в тот дорогущий отель, где собирались заночевать, Гум пообещал, что мы будем делать все, что я ни пожелаю. А я бы пожелала жить в мире, где не нужно скрещивать ноги.

Прошлой ночью он вскарабкался на меня, как краб, и приклеился своими бедрами к моему лицу. Я думала, что задохнусь, а потом почувствовала на моих губах и в ноздрях обжигающую жидкость.

О, он описался на меня, фу-у!

Я увидела, как его огромная тень выпрямилась, колени – по обеим сторонам от моей головы. Он говорил «прости, прости», нежно вытирая мне лицо простыней. А потом стал плакать.

Я не произнесла ни единого слова, не издала ни единого звука от страха разбудить людей в соседних комнатах, от страха выдать то тайное, что только что произошло. Эта была немая сцена, о которой, я знала, не нужно было говорить. Да, я поняла это, как только он стал расстегивать мою белую пижаму и гладить мои груди. Как только одной рукой придвинул мои ягодицы к себе, и я почувствовала, как колкий подбородок втискивается меж моих бедер, как только он стал лизать там у меня языком, как огромный пес.

Когда все закончилось, он взял мою руку и приложил ее к своему члену все еще твердому. Он даже не помещался в нее. А потом лег спать на дополнительной кровати, на которой полагалось спать мне.

На следующее утро вместо простого завтрака он заказал мне огромный десерт – шоколадный сандей. Ореховая крошка и аппетитная вишенка на горке взбитых сливок.

Я поблагодарила и вдруг почувствовала себя в ловушке. Мой голос куда-то исчез.

* * *

Я плакала, когда он сказал мне, что мама умерла. Машина остановилась на автозаправке, и он сказал это будто невзначай, а потом добавил: «Я здесь, я здесь», – прикладывая свою огромную голову к моей. Мне странно думать, что я больше ее не увижу, ну или не скоро. Мне казалось, что все это неправда, что я проснусь в моей комнате в Рамздэле и пойду в школу. Я ткнула его кулаком, и мы уехали, дорога заняла часы. Я видела дорогу и только ее, я плакала. Он объяснил мне, что теперь у меня никого не осталось кроме него, что мы будем гулять вдвоем и что сегодня вечером мы пойдем в боулинг в Лепингвилле, чтобы отметить мои двенадцать с половиной лет (хотя это было больше месяца назад). О, мама… Это сон, нет? Один из тех, что превращается в кошмар: когда ты спускаешься вниз по лестнице, и вдруг перед тобой пустота. Вот что со мной происходит, да?

О, мама, твоя смерть, наверно, была болезненной! Эта машина, которая сбивает тебя посреди улицы, твердый и холодный метал, который толкает и разбивает твое большое тело.

Я буду осторожна, переходя дорогу, обещаю.

В пути Гум крутился вправо и влево, приговаривая: «Смотри, смотри, Лолита!» Корова, лошади, гнилой пруд, любая загогулинка на фоне бесконечных зерновых полей под безоблачным небом. А потом ему заблагорассудилось напевать ту глупую мелодию, что мы напевали прошлой весной дома: о, моя Кармен, моя маленькая Кармен… С тех пор он называет меня «моя Карменсита». Это смешит его, как будто ничего не произошло, как будто мама не у*****. Мне сложно писать это слово!

В Лепингвилле мы ходили по магазинам полдня. Он купил мне кольцо, ботиночки, платье, жвачку, солнечные очки, прокладки, две бутылки кока-колы, комиксы. Как можно забыть? Был бы только отец жив…

Может, это он убил ее. Может быть… А может, я. А если он дьявол и увозит меня с собой.

Когда я зашла в его комнату перед боулингом, меня снова охватило это чувство, словно все вокруг нереально. Он стоял ко мне спиной и вытаскивал свой пиджак из шкафа. Очень аккуратно. Я остановилась на пороге и стала разглядывать его, как незнакомца, как нечто, вышедшее из небытия неизвестно с какой целью.

Я боялась, что он обернется и черты его лица будут неузнаваемы.

Что это будет лицо убийцы или сумасшедшего.

* * *