Дневник Л. (1947–1952)

Я не смогу взять свой чемодан, он слишком тяжелый. Я просто сложу немного чистых вещей в сумку для грязного белья. Мой синий топ в белый горошек, мою тельняшку и кремовые брюки в полоску. И носки, и трусы. Нужно отнести все это в стирку сегодня вечером или завтра. А еще прихватить коробку печенья… Позже я составлю список. Надо будет также переспать с Гумом заранее, чтобы он не заявился в мою комнату после ужина. У-у-у, столько вещей, о которых нужно подумать! Я бы так хотела, чтобы за мной кто-то приехал! Гум повторяет, что я красива, что я его Лолита, его принцесса… Но кому, кроме него, нужна такая принцесска, как я, – маленькая попрошайка?

* * *

Все, теперь поздно. Со мной в купе двое мужчин, они спят или притворяются спящими. На одно мгновение свет огней и электрического освещения Сан-Луис-Обиспо врывается в окна поезда. Голубые и желтые отсветы на стеклах сменяют друг друга с огромной скоростью, цепляются за стекло и ускользают в ночь, как призраки. Вот поезд набирает ход, мы в пригороде: все эти дома, стены, сады, чьи-то жизни. Довольно долго мы следуем за тропой, что идет понизу, но в скором времени мы начинаем ехать быстрее, чем машины, и все вокруг снова темнеет. Земля опять черна, мы в деревне или в пустыне, и в стекле видно лишь мое отражение.

От этой пустоты перед глазами у меня чаще стучит сердце. Слишком поздно, чтобы вернуться в отель, проскользнуть в кровать и дождаться завтрака. Я задаюсь вопросом, что же я здесь делаю. Мужчина передо мной – солдат в форме с непонятными значками. Он бы мог быть моим отцом, настоящим отцом, я имею в виду. Спит он с открытым ртом и опущенными губами, так, будто ничего ему не нравится и на все плевать. Интересно, что этому солдату довелось повидать? Отчего у него такой вид? Мы проезжаем под мостами, в туннелях, гудок поезда ревет, и у меня закладывает уши. Я прижимаю к себе сумку для белья: в ней все, что у меня есть, и если я вдруг исчезну, только это и останется от моей жизни. Ни друзей, ни семьи, ни дома, только горстка одежды и ободранная кукла.

Европа. Может, он воевал в Европе. Столько людей отправлялись туда. Я помню это, всех тех умерших детей! Об этом много говорили в новостях и писали во всех газетах. Мама запрещала мне смотреть, но я все равно их видела. Головы и руки, выглядывающие из-под обломков. Тогда мне хотелось стать медсестрой, и стать мужчиной тоже хотелось. (Мне и сейчас хочется, но карты розданы раз и навсегда, и нужно ходить тем, что есть, блефовать и продвигать свои пешки, как могу…)

…В школе я рассказывала подружкам, что мой отец погиб на войне. Когда мама узнала, она кричала и плакала. Мне стало стыдно. Я не должна была так говорить, но не смогла удержаться. Повсюду показывали только войну. Несмотря ни на что, это были хорошие годы: все общались друг с другом, слушали новости, ждали их. Хороших и плохих. Каждый день было что обсудить. Даже госпожа Гиш, ведьма, разговаривала с мамой, и продавцы тоже долго общались со своими клиентами. Что произошло сегодня? Вы не читали газет? Битва под Монте-Кассино, за Иводзиму, наши продвигаются, наши отступают… Мы были вместе, не так ли? Мы смотрели друг на друга. Иногда смеялись без особой причины. Или плакали, как тогда, когда сына женщины, живущей за школой, убили в Германии. Нам рассказал об этом бакалейщик. Тем утром она получила телеграмму, и всё – ее сына больше нет. Мы не были с ней знакомы, но плакали, вернувшись домой, я и мама. Потом мы ходили на похороны, и мама прижимала меня к себе, будто боясь, что я тоже уйду. Помню, в тот вечер она прикоснулась своим лбом к моему и сказала, что сильно меня любит и что предпочтет умереть сама, нежели потерять меня. Мы обе поплакали, и я заснула в ее кровати, как когда была совсем еще малышкой.

Да, мы действительно были вместе. На каждом доме, на каждом заборе висели флаги. Наш повесила я. Тогда я была сама ростом с флаг. В то время все жили в ожидании конца войны, в надежде. Однажды ведь это закончится! Да, скоро. И какой был праздник, когда война закончилась! Я помню праздник в Рамздэле. Тем вечером я танцевала с Гарольдом Мёрфи в большом саду Гатфельдов. Мы спрятались за сараем его родителей, чтобы поцеловаться. Мимолетный поцелуй в губы – но я вся тряслась, чувствовала себя совсем слабой. Это были первые губы, к которым прикоснулись мои. И последние. Потому что после не было ничего. Все закончилось. Людям больше нечего было друг другу сказать. Даже Гарольд Мёрфи больше со мной не разговаривал, как будто он стыдился, что дал себе волю тем вечером, а его друзья смотрели на меня и хихикали. Я сразу поняла, что это значило. Вот козел. Не везет мне.