Дневник Л. (1947–1952)

Маленький город вдалеке трепетал, как сердце, вырванное из горячего тела. Огни, кафе и толпа, которая шла нам навстречу, притягивали каждую клеточку моего тела. На площади устроились ярмарочные артисты, они просто захватили Фулхэм-стрит. Я смотрела на домики, освещенные вольфрамовыми лампами, на манежи, на огромные зеленые и розовые леденцы и группы девчонок и мальчишек, которые кружили вокруг, смеясь. Да, я успела все рассмотреть, несмотря на то, что Гум пытался меня отвлечь, говоря без умолку. Он нахваливал ресторан отеля, спрятанного на окраине города, где нам было бы спокойно. Правда, в его коридорах и даже в номерах воняло мочой и луковым рагу.

Пристроившись у открытых дверей зала, где ужинали престарелые пары и семьи, я вглядываюсь в ночь, выискивая отблески городских огней. Вокруг нас засаленные дома и пустые улицы. Я задыхаюсь. Вселенная сузилась, она проглотила небо, континенты, звезды и всю свою память.

После целого часа ругани и обид Гум наконец-то согласился отвести меня на ярмарку. Одно мороженое и один круг на роликах. Мне пришлось торговаться с ним, чтобы он отошел от края дорожки и в машине дожидался, когда я вернусь. Увольнительная до 11 часов. Ровно до 11, обещаешь? Он постучал пальцем по стеклу своих наручных часов.

Обещаю.

Меня понесло вперед. Какое же это необыкновенное блаженство – находиться среди толпы. Кататься, смеяться. Чувствовать скорость и ветер. Будто бы я нагая, и мир без усилий проникает в меня через поры моей кожи, создавая тысячи мыльных пузырей, которые лопаются внутри меня. Я тонула в свете из тысячи открытых окон. С ума сойти. Я будто парила над собой или была внутри самой себя. Я слышала незаметный поворот колесиков, очень осторожный смех, все музыкальные ноты и поток веселой мелодии из автомата. Не знаю, долго ли я так кружила на роликах, без конца набирая скорость, отданная во власть полета. Я еще никогда не чувствовала себя такой легкой.

Два мальчика уселись на скамейке рядом со мной, пока я переводила дыхание. Один – Мик, а имени второго я не запомнила. Фил, кажется. У них были деньги, и они предложили сходить на автодром. Я ощущала тело Мика совсем рядом с моим, еще более горячее от физических усилий. Это было очень приятно. По дороге к манежу Мик положил свою руку мне на плечо, и мы прокатились два круга. Какие же странные эти люди, которые врезаются друг в друга и смеются. Обожаю. Может, причина в том, что обычно, на улице или в дороге, они избегают друг друга. Никогда не дотрагиваются друг до друга. Во время второго круга Мик уступил мне руль – я умею водить, – и я кричала, как и все, когда кто-то врезался в нашу машинку или когда я гналась за чьей-то. Мик присвистнул и сказал, что я настоящая пацанка. Я чувствовала, как его бедра касаются моих, как они вздрагивают при каждом столкновении. У меня мурашки бежали по коже. Во время третьего круга Гум в своем европейском костюме снова замаячил у края площадки. Он посмотрел на часы и сказал: «Долорес, время идти».

Время идти в кровать, но не спать.

* * *

Вчера вечером, после пяти долгих часов, проведенных в дороге, мы ходили в боулинг в Роббинсвилле, что в Северной Каролине. Три раза у меня выходил страйк, и еще двжды мне удалось сбить десяток кеглей с двух бросков. Было весело. Уморительно видеть Гума настолько неловким с шарами. У него совсем не получалось! Его шар то съезжал вправо, то влево, то Гум щемил себе пальцы. Под конец он стал ломать комедию: изображать потешного господина, который якобы отлично справляется, бросает шар нарочито элегантно, но постоянно мимо. Он так меня насмешил, что я чуть не подавилась хот-догом. И все же: ну какой из него взрослый? Как он может указывать мне, что делать, когда играет так плохо!

* * *

Когда мы вернулись после боулинга, кое-что изменилось: я больше не боюсь. Пока он пыхтит у меня ниже пояса и вздыхает, повторяя «моя Ло», «моя Лолита», я смотрю в потолок. Он, как всегда, хватает мою голову, поворачивает ее к себе, ищет мой взгляд… Попрошайка. Раньше мне было страшно, я находилась в ступоре, не понимала. Кажется, ему это нравилось. Теперь я больше не пытаюсь понять, нечего тут понимать.

Тогда он изучает меня взглядом и ищет, рыщет во мне, пытаясь вырвать эмоцию, удовольствие или боль. Ему бы хотелось проникнуть в меня и сверху, через глаза, через разум, чтобы я сказала «да», «да», чтобы я что-то из себя выдавила. Но нет, я думаю о маме, о нашей жизни до того, как он в ней появился. Я вспоминаю, как танцевала голой у зеркала в своей комнате или у того, что стояло в ванной. Эта девочка стала кем-то другим – картинкой, подружкой, которую я бросила, предала. Но я не могу по-другому.