Дневник Мариэтты Шагинян

Заметный недостаток действительного содержания заставляет автора "Дневника" прибегать к различным средствам литературной бутафории. Сюда относятся особая приподнятость речи, лирические отступления и так называемые образы, а также рассуждения, имеющие претензию на философскую глубину. Исследуем прежде всего систему образов Мариэтты Шагинян.

Записывая факты и цифры, автор "Дневника писателя" украшает их розами своего красноречия. Мы можем узнать, например, что Мариэтта Шагинян полюбила коров, которых прежде боялась и считала глупыми. "И вот они начинают вытягивать к нам милые морды с влажными губами, с большими круглыми кроткими глазами, с крутыми лбами и локонами между рогов..." Коровы с локонами - это недурно для очерка о животноводстве. "После коров показали нам большого белого хамаданского осла - замкнутое и надменное животное, себе на уме". Что ослы бывают себе на уме, если это им выгодно,- факт доказанный, но Мариэтта Шагинян приехала не в зоологический сад для подобных наблюдений. То же самое нужно сказать о сравнении лошадей с балеринами, "скаковых летунов" с модной барышней, производителей на конском заводе с "цветущей матерью-домохозяйкой" и т. д.

Очень часто Мариэтта Шагинян обращается к сравнениям кухонного и дачного порядка. Вот она осматривает установку для бездымного сжигания сланца. В камере сжигания имеются три круглых окошечка, и можно видеть, как бушует пламя горящего газа. "Мы, впрочем, наблюдаем это и без оконцев каждый день в Москве, на кухне, когда зажигаем газовую плиту!" - восклицает автор. Чтобы пояснить, как посредством нагревания без доступа воздуха из сланца добывают газ и смолу, Мариэтта Шагинян применяет термин "томление": "Я выдумала это слово сама, по аналогии с кухонной духовкой". В том же духе Мариэтта Шагинян объясняет, что такое "зависание сланца" в камерной печи. Ей немедленно приходит в голову процесс засорения чайника на даче в Кратове. "Всё труднее из такого чайника наливать воду: она течёт тонко, потом совсем не течёт; надо очень сильно нагибать чайник, чтоб появилась струйка, и т. д. Мы, наконец, приостанавливаем пользование чайником, ждём, чтоб он охладился, берём ножницы, ножик, что-нибудь длинное, колющее, буравящее и начинаем счищать изнутри чайника накипь, прокалывать заросшие дырочки".

Вот какие дела совершаются в сорока километрах от Москвы. Желая объяснить слово "фура", автор сообщает, что так назывались повозки, в которых перевозили из города на дачу мебель. Стоит Мариэтте Шагинян из окна машины увидеть фабричную трубу, как она уже переводит свои промышленные впечатления в область более знакомых и по-своему конкретных образов: "Женщины работают на торфе, лепят те самые брикеты, которыми мы зимою отапливаем дачи".

Разумеется, было бы несправедливо утверждать, что мир образов "Дневника" ограничен домашним кругом. Фантазия Мариэтты Шагинян гораздо шире. Однажды вечером, после объезда всех намеченных точек, она решает заняться историей литературы XVI века для подготовки к участию в учёном диспуте. Как передать это известие с наибольшей яркостью? Вот как: "Весь день я глядела сквозь наши советские факты вперёд. Сейчас, устроившись у настольной лампы с тарелкой винограда, сквозь наши советские факты начинаю глядеть назад, в глубь веков". И вперёд и назад, да ещё с тарелкой винограда... И глядит писательница не только в глубь веков, но и в глубину пространства. "Человек разве хуже журавля? Не зачешутся ли у нас, в конце концов, лопатки и предплечья в предчувствии того времени, когда мы, каждый из нас в отдельности, без самолётов, с помощью каких-нибудь спортивных аэролыж или аэрокрыл, сможем выпархивать из своих окон в тот голубой сад земной атмосферы, который через сотни лет по сравнению с освоенными межзвёздными путями покажется людям маленьким и домашним голубым садиком?"

Все эти мысли приходят в голову писательнице по поводу нового здания Московского университета. У неё уже чешутся лопатки. "Первое, что я почувствовала при взгляде на новый МГУ, - это мышечная реакция на пространство".