Дневник Марии Башкирцевой

— Но он его близкий родственник, — продолжал Alexis. — Кардинал им недоволен.

— В последнее время они не виделись?

— Подождите! Вы думаете о слишком многих вещах; эти вопросы трудны, я смешиваю этот листок с другим! Они были в одном конверте.

Это верно; вчера они были в одном конверте.

— Смотрите-же, постарайтесь увидеть.

— Я вижу! Они виделись два дня тому назад, но они были не одни: я его вижу с дамой.

— Молодой?

— Пожилой, — его матерью.

— О чем они говорили?

— Ни о чем ясно; что-то стесняло их… Сказали лишь несколько неопределенных слов, почти ничего, об этом браке.

— О каком браке?

— О браке с вами.

— Кто говорил об этом?

— Они. Антонелли не говорил, он предоставлял им говорить. Он против этого брака, особенно с самого начала. Теперь он смотрит на это лучше и несколько лучше переносит эту мысль.

— А каковы мысли молодого?

— Они уже установились; он хочет жениться на вас… но Антонелли этого не хочет. С очень недавнего времени он все-таки менее враждебен.

Графиня М. очень смущала меня, но я храбро продолжала, хотя мое радостное настроение совершенно исчезло.

— Если этот человек думает только о своей цели, то он не думает обо мне?

— О! но я же вам говорю, что для него вы и честолюбие составляете одно и то же.

— Значит он меня любит?

— О! очень.

— С каких пор?

— Вы слишком волнуетесь, вы меня утомляете вы задаете мне слишком трудные вопросы… я не вижу.

— Ну… постарайтесь!

— Я не вижу… давно! Нет, я не вижу.

— Какое отношение он имеет к Антонелли?

— Близкий родственник.

— А Антонелли имеет свои виды на этого молодого человека?

— О, да, но они разъединены политикой, хотя теперь все обстоит лучше.

— Вы говорите, что Антонелли против меня?

— Очень. Он не хочет этого брака из-за религии… Но он начинает смягчаться… о, очень мало… все это зависит от политики. Я же вам говорю, что Антонелли и этот молодой человек несколько времени тому назад были совершенно разъединены, Антонелли был безусловно против него…

* * *

Итак, что скажете вы обо всем этом? Вы, считающие все эти вещи шарлатанством? Если это и шарлатанство, то оно дает удивительные результаты!

Я записала все совершенно точно; быть может, я что-нибудь пропустила, но ничего не прибавила. Разве это не удивительно, разве это не странно?

Тетя разыграла неверующую, так как она ужасно рассердилась на кардинала; она начала против Alexis целый ряд фраз, без цели и смысла, которые страшно раздражали меня, так как я знала, что она не думает ничего из того, что говорит.

Насколько вчера мое настроение было повышено, настолько-же оно понизилось сегодня.

Суббота, 22 июля. Я больше не думаю о Пиетро, он недостоин этого, и, славу Богу, я не люблю его.

До третьего дня я каждый вечер просила Бога, чтобы Он сохранил мне его и дал возможность одержать победу. Я больше не молюсь об этом. Но Бог знает, как я желала бы отомстить, хотя не смею просить на это Его помощи.

Месть, конечно, чувство не христианское, но оно благородно; предоставим мелким людям забвение оскорблений. Да, впрочем, это возможно только тогда, когда ничего другого не остается делать.

Воскресенье, 23 июля. Рим… Париж… Сцена, пение… живопись! Нет, нет. Прежде всего — Россия! Это самое главное. Итак, рассуждая благоразумно, будем благоразумны и на деле. Не позволим сбить нас с пути блуждающим огням воображения.

Прежде всего Россия! Только бы Бог помог мне.

Я написала маме. Я отделалась от любви, и ушла по уши в дела. О, только бы Бог помог мне, и все пойдет хорошо.

Да будет моей заступницей Святая Дева Мария!

Четверг, 27 июля. Наконец, вчера в 7 часов утра мы выехали из Парижа. Во время путешествия я занималась преподаванием истории Шоколаду, и разбойник, благодаря этому, уже имеет некоторое понятие о древних греках, о Риме во время царей, республики и, наконец, империи, и из истории Франции — начиная с «короля, которого свергли с престола». Я объяснила ему сущность различных теперешних историй, и Шоколад находится au courant всего; он даже знает, что такое депутат. Я ему рассказывала, а затем спрашивала его.

Кончив, я спросила его, к какой партии примкнул бы он, и этот разбойник отвечал мне:

«Я бонапартист!»