Дневник Марии Башкирцевой

Следуют советы. Остальные все это слышали и я возбудила к себе зависть, так как ни одна из них не слышала ничего подобного; а они учатся год, два, три, делают академии с прекрасных моделей, рисуют в Лувре! Конечно с них спрашивается больше, чем с меня, но им можно бы было сказать что-нибудь равнозначащее, хотя и в другом роде…

Значит правда и я не… я не хочу ничего говорить, потому что этим я только принесу себе несчастье… но я полагаюсь на Бога. Я так боюсь!..

За это мне пришлось после полудня выслушать грубость в третьем лице. Испанка — до сих пор добрая, крайне услужливая девушка, со страстью к рисованию, но без верного глаза — так вот эта испанка, говорила о какой-то голландке, сказала, что, поступая в мастерскую, всегда все поражают своими быстрыми успехами, но что эти пустяки кажутся значительными для тех, кто ничего не знает, что они даются без труда, но что чем больше учатся, тем больше видят, как много надо еще учиться.

Но со всем тем ведь есть две или три начинающие! Разве они делают такие же быстрые успехи?

Суббота, 13 октября. Изложим вкратце и запомним повествование о наших успехах.

— Ну что же? — воскликнул Жулиан, скрещивая передо мною руки.

Я даже испугалась и краснея спросила, что с ним.

— Но ведь это чудесно: вы и в субботу работаете до вечера, когда все дают себе небольшой отдых!

— Ну так что же! Мне больше нечего делать, а ведь надо же что-нибудь делать.

— Это прекрасно. Знаете, что Робер-Флери совсем не недоволен вами?

— Да, он мне сказал это.

— Он бедный все еще немного болен.

И наш учитель, поместившись среди нас, начал болтать… что он делает редко, и что очень ценится.

Робер-Флери после того, как посетил нас, разговаривал с Жулианом. Понятно, что мне хотелось узнать еще что-нибудь, так как я ожидала услышать только лестные для себя вещи.

Поэтому я пошла за ним и нашла его в дополнительном классе, где он поправлял рисунок одной прелестной блондинки.

Monsieur Жулиан… скажите мне, что сказал вам обо мне Робер-Флери… я знаю, я знаю, что я ничего не знаю, но он, он мог судить… немного, поначалу и, если…

— Если бы вы узнали, что он говорил о вас, то немного покраснели бы…

— Ну ничего, я постараюсь выслушать и не слишком…

— Он сказал мне, что это сделано с большим пониманием и что…

— Он не хотел верить, что я никогда не рисовала.

— Боже мой! Конечно нет. Разговаривая со мной, он все еще не верил этому, так что я должен был рассказать ему, как вы нарисовали голову архангела, которую я заставил вас начать сызнова… Вы помните как все было… одним словом, как у человека ничего не знающего.

— Да.

Мы оба засмеялись. О! это все так весело!

Жан и Жак. Картина М. Башкирцевой.

Теперь когда кончились все эти сюрпризы, удивления, ободрения, недоверия, все эти восхитительные для меня вещи, теперь начнется работа. У нас обедала m-me Д. Я была спокойна, сдержанна, молчалива, едва любезна. Я ни о чем больше не думала, исключая рисование.

Я писала все это и останавливалась, думая о предстоящей работе, о времени, о терпении, о трудностях…

Сделаться художником не так легко, как сказать это; кроме таланта и гения существует еще эта неумолимая механическая работа… и какой-то голос говорит мне: ты не почувствуешь ни времени, ни трудностей и ты наверно достигнешь!

И знайте, я верю этому голосу! Он меня никогда не обманывал, и он не раз предсказывал мне несчастья, так что и на этот раз не лжет. Я верю и чувствую, что имею право верить.

Понедельник, 15 октября. Сегодня начались вечерние занятия от восьми до десяти часов.

Жулиан был изумлен при виде меня. Вечером он работал с нами, и мне было очень весело.

Однако сколько же нас было сегодня? Я, полька, Фаргаммер, одна француженка, Амалия (испанка), одна американка и учитель.

Дина тоже присутствовала. Это так интересно. Свет так хорошо падает на модель, тени так просты!

Вторник, 16 октября. После полудня был Робер-Флери и отнесся ко мне с особенным вниманием.

Я, по обыкновению, весь день провела в мастерской, от девяти часов до половины первого. Я еще не могу достигнуть того, чтобы приходить ровно в восемь.

В полдень я уезжаю, завтракаю и возвращаюсь к двадцати минутам второго и остаюсь до пяти, а вечером от восьми до девяти. Таким образом у меня уходит на это девять часов в сутки.

Это меня нисколько не утомляет; если бы физически было возможно работать больше, я стала бы работать больше. Есть люди, которые называют это работой. Уверяю вас, что для меня это игра, я говорю это без всякого фанфаронства.

Девять часов это так мало, а я не могу работать даже столько каждый день, потому что от Champs Elisée до улицы Вивьен очень далеко, потому что часто никто не хочет ехать со мной вечером, потому что из-за этого я возвращаюсь в половине одиннадцатого, пока я засну — уже полночь и на другой день я теряю час. Впрочем, если ездить правильно от восьми до двенадцати, и от часа до пяти, то у меня будет восемь часов.

Зимою в четыре часа будет уже темно; ну что же, тогда я непременно буду приезжать по вечерам.