Дневник Марии Башкирцевой

Я оставалась в саду, глядя на вазу, в которой распускается великолепная розовая canna, представляя себе, как красивы в этом прелестном саду мое белое платье и зеленый венок.

Неужели у меня нет другой цели в жизни, как только одеваться с таким искусством, украшать себя зеленью и думать обо эффекте?

Откровенно говоря, я думаю, что, если бы прочли, что я пишу, меня нашли бы скучной. Я еще так молода! Я так мало знаю жизнь!

Я не могу говорить так авторитетно и беззастенчиво, как писатели, имеющие непомерную претензию знать людей, диктовать законы и предписывать правила.

* * *

Я выдвинула ящик моего стола. А! Вот чего мне особенно жаль!.. Моего журнала… Это половина меня самой!

Погода такая чудная!

Как хорошо: накануне моего отъезда чудесная, бледная луна освещает все красоты моего города!

Невольно чувствуешь себя грустной в такую ночь!

Я прошлась два раза по комнате, мне чего-то не доставало, хотя я не чувствовала себя несчастной, напротив. Я ничего не желаю, я всегда хотела бы чувствовать себя так спокойно и хорошо. Моя душа расширялась этим чувством тихого счастья, она, казалась, рвалась наружу; я села за рояль, и мои длинные бледные пальцы стали блуждать по клавишам. Но мне не доставало чего-то, быть может кого-то…

Я еду в Россию… Мне бы хотелось накануне дня, ожидаемого с таким нетерпением, лечь пораньше, чтобы сократить время.

Меня тянет в Рим. Рим — такой город, который не сразу поддается пониманию. Сначала я видела в Риме только Pincio и Corso. Я не понимала простой и полной воспоминаний красоты равнины, лишенной деревьев и домов. Одна волнообразная равнина, словно океан в бурю, усеянная тут и там стадами овец, которых стерегут пастухи, подобные тем, о которых говорит Вергилий.

Ведь только наше беспутное сословие претерпевает тысячи изменений, а люди простые, люди природы, не меняются и сходны во всех странах.

Рядом с этой огромной пустынной местностью, изборожденной водопроводами, прямые линии которых перерезывают горизонт, производя захватывающий эффект, видны прекраснейшие памятники как варварства? так и всемирной цивилизации. Зачем говорить варварства? Разве потому только, что мы, современные пигмеи, с нашей маленькой гордостью, считаем себя цивилизованнее, благодаря тому, что родились последними.

Никакое описание не может дать полного понятия об этой грациозной и великолепной стране, об этой стране солнца, красоты, ума, гения, искусства, об этой стране, так низко упавшей и лишенной возможности, подняться.

* * *

Оставить здесь мой дневник, вот истинное горе!

Этот бедный дневник, содержащий в себе все эти порывы к свету, — все эти порывы, к которым отнесутся с уважением, как к порывам гения, если конец будет увенчан успехом, и которые назовут тщеславным бредом заурядного существа, если я буду вечно коснеть.

Выйти замуж и иметь детей? Но это может сделать каждая прачка!

Но чего-же я хочу? О! вы отлично знаете. Я хочу славы!

Мне не даст ее этот дневник. Этот дневник будет напечатан только после моей смерти: в нем я слишком обнажена, чтобы показать его, пока я жива. К тому-же он будет ничем иным, как дополнением к замечательной жизни. Жизнь, исполненная славы! Это безумие — результат исторического чтения и слишком живого воображения.

Я не знаю в совершенстве ни одного языка. Моим родным языком я владею хорошо только для домашнего обихода. Я уехала из России десяти лет; я хорошо говорю по-итальянски и по-английски. Я думаю и пишу по-французски, а между тем, кажется, делаю еще грамматические ошибки. Часто мне приходится искать слов, и с величайшей досадой я нахожу у какого-нибудь знаменитого писателя мою мысль, выраженную легко и изящно!

Вот послушайте: «Путешествие, что бы там ни говорили, одно из печальнейших удовольствий жизни; если вы чувствуете себя хорошо в каком-нибудь чужом городе, это значит что вы начинаете создавать себе новое отечество».

Это говорит автор Коринны. А сколько раз, с пером в руках, я выходила из себя, не умея выразить того, что хотела, и кончала тем, что раздражалась восклицаниями в роде следующих: а ненавижу новые города; новые лица для меня пытка!

Все чувствуют одинаково; разница только в выражении; все люди созданы из одного материала, но как они отличаются чертами лица, ростом, цветом лица, характером!

Вот увидите, что на этих-же днях я прочту что-нибудь в этом роде, но высказанное умно, увлекательно и красиво.

Что я такое? Ничто. Чем я хочу быть? Всем.

Дадим отдых моему уму, утомленному этими порывами к бесконечному. Вернемся к А…

Бедный Пиетро! Моя будущая слава мешает мне думать о нем серьезно. Мне кажется, что она упрекает меня за те мысли, которые я ему посвящаю.

Я сознаю, что Пиетро только развлечение, музыка, чтобы заглушить вопли моей души… И все-таки я упрекаю себя за мысли о нем, раз он мне не нужен! Он даже не может быть первой ступенью той дивной лестницы, на верху которой находится удовлетворенное тщеславие.

Париж, 4 июля. Amor, ut laeryma, oculo oritur in pectus capit. Publius Syrus.