Дневник метаморфа

«Что же мне делать? — думала Тенго, — Я пропаду теперь, как любой дакнус пропал бы, будь он хоть трижды с шипами. Брачное оружие — для свадьбы либо короткого боя. Даже если сбегу — погибну…»

В озере особых опасностей не водилось, каждый дакнус с детства знал, что безопасно лишь в общине, в которую разве что ящер иногда заплывал, но тогда звали шаманку, мамашу Сьё, та ему пела сонную песню и он засыпал…

«Надо перестать бояться, — уговаривала себя Тенго, — и попытаться объясниться. Если кожаные придумали, построили и вырастили эти все штуки, значит, они умны. Раз меня до сих пор не съели — значит, они не злы. Надо показать, что мне нужно домой, что меня нужно и важно отпустить… Попытаюсь пообщаться, вдруг поймут…»

Она морально приготовилась и собралась, придумала краткую речь. Едва открылся вход и вошёл один из кожаных, Тенго прижала лапку к груди и сказала:

— Привет, кожаный, меня зовут Тенго, я — озёрный дакнус, меня нужно отвести домой…

Кожаный ничего не ответил. Он мельком глянул на Тенго, прокричал ей что-то громко, как голосистая самка, и пошел к садкам со зверями. Нет, нет, так дело не пойдёт! Тенго снова прижала лапку к груди, с самым миролюбивым видом, показывая, что брачные шипы спрятаны, и повторила:

— Я — дакнус. Меня зовут…

Второй кожаный вломился, словно бешеный зверь, закричал, залопотал и, махая лапами, напал на первого, тут даже глупый догадается! Первый стал отбиваться. Твёрдая странная штука выскользнула из его руки и вцепилась Тенго в шею, как пиявка с западных болот, которая влезает сквозь подшёрсток, и без шаманки не достать.

— Ай-яй! — воскликнула она, стряхивая кусачую тварь.

Хвала Хранителям, стряхнулась она легко, упала на пол и сдохла. Второй кожаный явно был больной и ненормальный — он тут же принялся пожирать пиявку, а первый бил его, но вдруг бросил.

— Меня зовут Тенго, — сквозь слёзы сказала она, хотя уже поняла, что её не услышат и не поймут.

А потом заломило, запекло всё тело, будто Тенго попала в горячий источник, в морской вулкан, в гейзер с отравленной водой, из глаз сами по себе хлынули слёзы, и она закричала долгим, пронзительным криком.

Глава 3. Нужда в воре

Семнадцать лет — много или мало? Если человеку, к примеру, в субботу исполнилось семнадцать, и его мамка ставит на стол первую легальную бутылку портвейна, то «сущая фигня», «какие твои годы» и «всё впереди». А вот если судья впаял тебе семнадцать лет с конфискацией имущества за создание, участие и руководство преступной организацией с противозаконной добычей природных ресурсов, то впереди у тебя только негуманная, растянутая по времени смертная казнь.

— Что-то скучно, братцы, тишина эта зловещая, — сказал на перекуре бригадир, дядя Толик, обращая к зекам красное лицо. — Давай-ка, Петрович, свою запой!

Сам он был из вольнонаёмных, хоть работал в колонии уже много лет и на мраморе, и на янтаре. Он всякий день уходил к жене через нулевую точку. Остальных работничков вохровцы сгоняли в бараки, чтобы утром снова, как скот на выпас, отправить в мраморный карьер. По субботам была баня. Шульга кашлянул, сплюнул вязкую слюну, и затянул:

— Наколи мне, кольщик, ноль-портал, рядом с полевыми фазотронами! И рубильник, чтоб его включал, с переливами и перезвонами…

— Наколи мне домик у Ручья, — подхватил напарник Тим, с которым Шульга по очереди стоял на перфораторе, выдалбливая глыбы из глинистой породы, — Пусть течёт янтарной струйкой тонкою, чтобы от него портной-судья не отгородил ксено-решёткою!

— Нарисуй алеющий рассвет, кактус за колючкой электрической, строчку: «Лана, на хуй этот бред!» наколи, чтоб лазером не вычистить!

В оригинале пелось «мама», но мать Алексей по понятным причинам упразднил — она была ни в чём не виновата и, как могла, в одну душу продолжала вести на свободе его собственный, порядком захиревший нелегальный бизнес по рогам и копытам. Всё, что числилось на нём самом: дом, землю, нулевую точку и мебельную фабрику — отжало государство. Мать с тёщей, Златой и детьми теперь проживали на съёмной квартире, понемногу продавали и проедали янтарную его подушку — пускай, родным не жалко. Но не жировали.

— Если места хватит — нарисуй ящик, с янтарями, солнца полными! Унесу, волки, и вот вам хуй, чтобы навсегда меня запомнили! — пропел он. — И сняло немного, как рукой. Гладит мама седину курчавую! Ноль коли, чтоб я забрал с собой память, от которой полегчало бы…

«Не доводи, ма… — за пару камней раздобыв у вохровца наручный комп, писал Шульга домой. — Чем я только не жил, но всегда верил — ты меня ждешь. Тёще, детям и моей фригидной курице привет передавай. Да, янтаря в варенье не шли — тут его хоть жопой жуй, мы подбираем, потом меняем на хлеб и табак. А вот сала с чесноком перекрути и чёрного перца не жалей. Срок, конечно, мне неслабый навесили, но я ж назло всем вернусь…»