Дневник москвича. 1920–1924. Книга 2

А я в это время «служил», получая ничтожное жалование и полуголодные пайки. Не правда ли, что роли были распределены кувырком? Пускай бы она служила, если это необходимо для ограждения себя от разных «трудовых» повинностей и от выселений с квартиры, а мне бы, как наиболее из нас двоих здоровому и грубому, — следовало бы торговать, если я сам себе не мог найти такой службы, которая заменила бы нам «сухаревские» доходы. И вот на этой почве ее справедливое на меня негодование. Она называла вещи своими именами (писать о них не могу так увертливо, как я это делал на этих страницах), и я теперь повторю, что с 1918 г. был в сущности только ее нахлебником, не внося в ее личную жизнь ни радости, ни утешения. И ведь не для такой жизни она была рождена. Родилась она в польской шляхетской семье 6/19 ноября 1874 г. в местечке Грабостово Петроковской губ. и уезда.

Была замужем за когда-то богатым румынским помещиком Патроклом Макри. (Греческого происхождения. Аристократ. Чуть ли не потомок какой-то Византийской династии.) Жила много лет в роскоши, беспечно и «катаясь по заграницам». Ее красота (сохранившаяся почти до последних лет) сводила многих с ума, а в том числе и меня. И вот Сухаревка, а потом пуля в висок, произведенная своею героической рукой. Как бы хотела сказать: мы тяжелы друг другу, и я тебе уступаю жизнь свою для того, чтобы ты дальше жил, заботясь о себе уже сам. Что-то не так… Не ей, а мне надо бы занять ее место, или на рынке, или в том гробу, который мы зарыли 11 января на Введенских горах, на Иноверческом кладбище.

И какое чудесное явление: всю зиму, кажется, не проглядывало солнце, а в тот день и час, когда гроб надо было опускать в могилу, неожиданно выглянуло солнце и облобызало своим первым лучом через гробовую крышку прекрасное лицо новопреставленной. Как будто сказало солнышко: зачем ты уходишь, ведь я опять бы светило и грело тебя! А надо сказать, что покойная, кажется, ничего больше на свете так не любила, как солнце. И когда оно сияло — и она среди всех своих повседневных трудов и неприятностей выглядывала красным солнышком, и жизнь ей в те дни не казалась такой тяжелой и безотрадной. Какая это была удивительная женщина! Кто-то уподобил сердце женщины жилищу сатаны или храму Божию. Вот и у ней было такое сердце. Но если оно иногда уподоблялось мрачному сравнению, то по внешним причинам или в болезненных припадках, но чаще всего, и это ей было более к ее натуре, к лицу, сердце ее было храмом Божиим. Перед уходом из этой угрюмой, тяжелой, в те дни ненастной жизни, внутри ее воссиял свет небесный. Там свершалось великое таинство любви, терпения и прощения. Вся обстановка приготовления ее к смертному часу, все ее предсмертные распоряжения выявили мне ужасную для меня истину, что она так любила меня, что своею самовольной развязкой с жизнью захотела, чтобы я и дети мои жили свободнее и покойнее.

В Библии есть красивые места об Иаили, жене Хевера Кенеянина. «Воды просил он, молока подала она…» Ничего не просил я, а она отдала мне все и даже жизнь свою!

Я слышал в эти дни много родственных и дружеских утешений, в которых недоставало, как соли к хлебу, расспросов, а почему же это случилось? Значит, они не винят меня. Но почему же я сам себя не могу оправдать перед собственной совестью? И никогда не оправдаю.

Вместо цветов к гробу, которых, увы! — не положил туда, скажу еще про нее, какой это был друг страждущих. Она подбирала с улицы умиравших от голодной смерти и в своей квартире питала их, перемывала и лечила кровеносные раны и гнойные язвы страждущих, — будь это на ногах мужа (см. 1919 г.) или на ногах нашего дворника. И вот оба мы, ее «пациенты», т. е. я и Егор Матвеевич, когда шли за гробом на кладбище, вспоминали таковые ее подвиги. Он, простой русский человек, всю жизнь проводящий в тяжелом труде, с мировоззрением толстовских святых мужичков, сказал мне, что он из всего населения нашего дома (около 80 чел.) благороднее ее никого не знает. А он смотрит на людей только с точки зрения Евангельской и никогда не солжет!

Ей, человеколюбивый Господи! Повели, да отпустится от уз плотских и греховных душа рабы Твоея Антонины, и покой ю в вечную обитель, со святыми Твоими! А мне, грешному, укажи пути, дабы мои молитвы за нее были чисты и доходчивы до Тебя, Милосердного! Примири ее дух со мною — жалким и неразумным, пожалей плачущих о ней! Вечная ей память!

В эти ужасные дни мне, конечно, было не до газет, да и сейчас не до них. Во всяком случае я так разбит нравственно и физически и, кажется, непоправимо, что не считаю себя способным возиться с этими записками. Они мне стали положительно не по силам. Тем более, что пошли такие дела, о которых надо писать историку, а не обывателю.