Дневник москвича. Том 1. 1917-1920

«Известия» сообщают сегодня, что в 30 верстах южнее Курска идут упорные бои с переменным успехом. Короча опять попала в руки красных, и кроме того ими взята Бутурлиновка.

Сегодня утром тепла только 5°, но зато весь день не было дождя. Это новинка, не виданная, кажется, с июня месяца.

15/28 августа. Но сегодня опять был дождь.

Красными взят Купянск.

По случаю необыкновенного урожая хлеб все дорожает: ржаная мука сегодня на Сухаревке 2.200 р. за пуд.

По случаю великого Московского праздника Успения (увы! из Кремля не слышался уже величавый звон храмового праздника в Успенском соборе, ибо там служб давно не совершается) задумал сходить в Рождественский монастырь, где служил Тифлисский Митрополит Кирилл. По дороге ко мне подскочил мальчуган лет 11-ти и уткнулся своей папиросой в мою, чтобы прикурить. Бывало, таких несовершеннолетних курильщиков драли за уши, а теперь к ним все привыкли, как к обыкновенному явлению. В монастыре за обедней, несмотря на благолепие служения, молящихся не очень много, а где стоял я — там и совсем просторно. Тут я пережил час доброго и умилительного настроения. Не столько религиозной радости, сколько удовольствия чисто житейского от красоты звуков и внешности близко находившихся ко мне. Это было приятнейшее зрелище, описать которое не погнушался бы и заправский писатель, точно не в 19-м году, а в прошлом веке: истово служил седовласый митрополит в богатейшем облачении; его возгласы чаруют молящегося, или просто слушателя. У митрополита чудный баритональный тенор и, как видится, врожденная музыкальность. До такой степени отчетливо, проникновенно и ритмично идут из его уст святые слова, что не наслушаешься. Хор монахинь поет стройно и благозвучно. Слева от меня стоит на своем возвышенном месте Игуменья: маленькая, аскетического вида старушка, украшенная наперсным крестом, и молится со всеми признаками несомненной веры, как молились, вероятно, только наши деды и бабки, а впереди нее стоит какая-то молодая девушка, не монашка, но, может быть, готовая быть ею. Одета она в темное платье. Я вижу только ее стан и затылок: она стройна, ее голову украшают две русые девичьи косы. Трудно отвести глаза от этой фигуры. Чувствовалось, что она сознательно находится в храме Божьем, что она выше толпы, что будущее ее — жизнь «во Христе». Но кто она? Вера из «Обрыва», Настенька из «Лесов» Печерского, Катерина из «Грозы», Катя из «Воскресенья»? Я подбираю к ней эти типы не для придания своему рассказу литературного пошиба, а потому, что мне, грешному, как раз вспоминались те «грешные» женщины, когда я смотрел на ее молитвенную позу. И они так же молились, как эта девушка. Иначе и быть не могло. Там красота тела и духа, едва сдерживаемая страсть возраста, томление, борьба, и тут — то же самое. Ближе ко мне, впереди меня, какой-то глубокий старец в сильно поношенном черном сюртуке. Он высок ростом, но слаб на ногах, часто садится и пользуется помощью стоящего за его стулом человека средних лет, по-видимому, его слуги. По черепу старика, обрамленному серебряными редкими сединами, по его как бы военной выправке, невольно подумал, что это не кто иной, как подлинный барин. Аристократ с ног до головы. Какой-нибудь граф, князь или министр.

Ошибки быть не могло, порода так и сквозила в нем; около него было пространство, не занятое никем, все как будто сторонились, уступая величавому и скорбному старцу «честь и место». А позднее, после «Иже херувимы», к нашей группе подошла новая прекрасная фигура, и как пришла, так сразу опустилась на колени, поникла головой, и в этой позе оставалась почти до самого конца обедни. Это была красавица восточного типа, хоть не роскошно одетая (теперь роскоши нигде не увидишь), но очень интересно, вроде как бы цыганки или испанки. Однажды только она оглянулась и обдала стоящих за нею своим пристальным взглядом бездонных черных глаз. Именно обдала. В ее взгляде было что-то крупное, так сказать, оптовое, точно волна морская окатила всего с ног до головы, и моментально скрылась. Захлебнуться можно от таких необыкновенных глаз: в них помимо южного зноя блестели наши северные слезы. Тут мне после Гончарова и других писателей вспоминается Хомяков:

«Нет, взор открой! отрадней мне
От зноя изнывать,
Чем знать, что в небе солнце есть,
И солнца не видать!»

Но не открыла она больше взора, а потому я и не понял, о чем она так крепко молится и о чем плачет. Но я думаю, что ошибки с моей стороны не будет, если скажу, что та русая девушка молилась о будущем, а эта — о прошлом.

«Та — луч, тепло и свет; эта вся — мерцание и тайна, как ночь, полная мглы и искр, прелести и чудес.» Так есть у Гончарова, пусть это будет сказано и про них, сегодняшних очаровательных, случайно встретившихся женщин.

Есть еще красота в жизни, и пускай она проявилась только случайно, но и это примиряет хоть на короткие мгновения с ужасом переживаемого безвременья.