В скрывавшей лицо человека тени блестели только белки его глаз, да белели четыре передних зуба. Я до сих пор не знаю, что больше подготовило меня к откровению — окружающее или личность человека, — знаю только, что приведенные аргументы я уже не раз слышал из уст самых разных людей и они никогда не производили на меня впечатления. На самом деле наш собеседник был интересным типом; еще молодым он бежал из одной европейской страны, чтобы скрыться от убийственных догм; он знал вкус страха (одно из того немногого, что заставляет ценить жизнь), затем кочевал из страны в страну и, пройдя через тысячу злоключений, оказался в этом пустынном краю, где терпеливо дожидался великого события.
После избитых фраз и общих мест, с помощью которых каждый отстаивал свою позицию, когда спор уже затихал и мы собрались расходиться, он проронил все с той же характерной для него плутоватой улыбкой, подчеркнувшей неровности его передних зубов: «Будущее за народом, и не важно, постепенно или одним махом, но он завоюет власть здесь и во всем мире. Скверно то, что он должен приобщиться к цивилизации, а сделать это можно, только захватив власть. Он цивилизуется только ценой собственных ошибок, которые будут очень серьезными и обойдутся во множество невинных жизней. А может, и нет, может, и не таких уж невинных, ведь они совершат тяжкий грех
Я видел его зубы и плутовскую усмешку, когда он говорил это, чувствовал его рукопожатие и слышал похожие на далекий лепет слова официального прощания. Ночь, заразившись его словами, снова овладела мной, приняла в свое лоно; но, несмотря на его слова, теперь я знал… знал, что в минуту, когда могущественный, правящий миром дух одним мощным ударом рассечет все человечество на две непримиримые партии, я буду с народом и знаю это потому, что он заточен в ночи, которую я, эклектичный прозектор доктрин и психоаналитик догм, завывая как одержимый, буду брать приступом и вести под нее подкопы, обагрю свое оружие в крови и, обезумев от ярости, буду рубить головы побежденным. И я вижу, будто неимоверная усталость сковывает мой недавний порыв, будто я приношу себя в жертву настоящей революции, уравнивающей все порывы и устремления, для примера произнося «теа culpa»
[14]; чувствую, как ноздри мои раздуваются, смакуя едкий запах пороха и крови, вражеской смерти. Я изготовляюсь к схватке, превращая свое существо в жертвенник, чтобы в нем отозвался трепетом новых надежд звериный вой победившего пролетариата.Приложения
Перу. Из путевых заметок
Лима не очень похожа на Кордову, но на ней всегда лежала и будет лежать печать города колониального или, лучше сказать, провинциального. Мы отправились в консульство, где нас ожидала почта и, прочтя ее, пошли взглянуть, как обстоят дела с рекомендацией, к одной канцелярской крысе, которая, разумеется, послала нас куда подальше. Бродя из казармы в казарму, мы наконец выклянчили немного риса, а днем навестили доктора Пеши, который принял нас с любезностью, действительно странной в главном лепрологе. Он выбил нам места в больнице для прокаженных и пригласил вечером поужинать у себя. Говорун он оказался отменный. Спать легли поздно.
Встали тоже поздно и позавтракали, после чего нам сообщили, что распоряжения кормить нас не поступало, так что мы решили съездить в Кальяо и разузнать все сами.
Поход оказался долгим, так как было 1 Мая и транспорта не было, поэтому пришлось пройти 14 километров пешком. Смотреть в Кальяо особенно не на что. Даже аргентинских судов не было. Для закалки мы еще разок зашли в казарму поклянчить еды, предприняли отступление курсом на Лиму и снова поужинали у доктора Пеши, который рассказал нам о своих приключениях с классификацией проказы.
Утром пошли в музей археологии и антропологии. Отличный музей, но у нас не хватило времени осмотреть его целиком.