Дневник немецкого солдата. Военные будни на Восточном фронте. 1941-1943

Меня провели через «сапог», и я поднялся на передовой пост. Была только стена снега, закрывавшая видимость. На расстоянии в четыреста метров можно было видеть пулеметные гнезда и снайперские укрытия противника. Но я не увидел противотанковой пушки. Жаль.

Позднее я обнаружил, что мне трудно сосредоточиться. Я очень устал – устал и вымотан. Ощущаю полное опустошение. Мне не хочется писать. Написание письма домой требует ужасного напряжения. Разница между тем, о чем пишу и что чувствую, слишком велика. Музыка по радио уже больше не интересует меня; она не доставляет мне удовольствия и не приносит облегчения. Когда читаю о вещах, которые когда-то чрезвычайно интересовали меня, таких как последние французские политические эссе, мои мысли рассеиваются. Есть ли в этом какой-либо смысл? Если вернусь с этой войны, то вернусь больным: больным во всех отношениях, а излечить меня сможет только любовь. 427-й полк вернулся из боя подо Ржевом с 280 военнослужащими. Это с натяжкой составит всего один батальон.

10 марта 1942 года. Последние несколько дней мы подбирали трупы русских, погибших в боях в конце января – начале февраля. Это делалось не из соображений пиетета, а гигиены. Груда образовалась внушительная. Только в одном нашем «сапоге» набралось более шестидесяти убитых. Это жертвы огня нашей батареи. Я бродил среди груды тел, чтобы проверить свою реакцию на подобное зрелище. У меня не было ощущения жути или отвращения, у меня абсолютно не проявилось никаких особо сильных эмоций. Изувеченные тела брошены в кучи, задубели на морозе в самых немыслимых позах. Конец. Для них все кончено, они будут сожжены. Но прежде их освободят от одежды свои же, русские, – старики и дети. Это ужасно. При наблюдении за этим процессом проглядывает аспект русского менталитета, который просто недоступен пониманию. Они курят и шутят; они улыбаются. Трудно поверить в то, что кто-нибудь из европейцев может быть настолько бесчувствен.

Сани с телами тянут десяти-двенадцатилетние дети. У некоторых тел отсутствуют головы, другие изрублены осколками. Они лежат скрюченные, один на другом, обнаженные, зеленые и коричневые от мороза. Только теперь начинаешь постепенно осознавать, что довелось вынести этим людям и на что они были способны.

Серое небо низко нависло над сельскими просторами; ветер завывал среди деревьев, захватывая снег и тонкими струями гоняя его над холмами. Но в лесу спокойно, и кажется, что маленькие еловые синицы и коноплянки принадлежат другому миру. Иван сбросил листовки, в которых делал особый комплимент нашей дивизии. Он называет нас «кровожадными псами» и «поджигателями Калинина» и заверяет, что никто из нас больше никогда не увидит родного дома.

Нам это доставляет определенное жестокое удовольствие. Пусть приходят. Сегодня вечером нам всем объявили боевую тревогу, но пока до сих пор, как всегда, спокойно. Пожалуй, пулеметчики несколько более нервозны… Наш друг из пехоты лежит, уронив голову на стол. Я в полном одиночестве.

На смену дням с лучезарным голубым небом приходят серые, пасмурные. Но одно всегда неизменно: тишина в нашем секторе. Вчера на заре одно из наших противотанковых орудий нанесло пару молниеносных ударов по двум пулеметным гнездам русских.

Все было кончено, прежде чем они успели узнать, откуда стреляют. Но помимо этого ничего не происходит. Время от времени я без пальто и перчаток бегу к оптической трубе лишь для того, чтобы убедиться, что на стороне иванов нет признаков жизни. Они, должно быть, сосредоточили силы на другом секторе. На некотором отдалении слева этим утром была слышна довольно сильная канонада.

Мы сидим у огня, выбирая хлебные крошки из остатков чая. Немного снега положили в котелок, чтобы его растопить, а на печке подсушивается кусок хлеба. Сидим молча, опустив руки между колен.

Мы часто тут молчим, потому что все, что можно было сказать, уже сказано. Огромные пространства этой страны действуют так, что уходишь в себя и временами, когда ничего особенного не происходит, мысли начинают блуждать. Мы проделали большой путь после тех недель, когда с жадностью впитывали все происходящее. Теперь наш взгляд на вещи более зрелый и мы видим все в более широком ракурсе.

Одно кажется справедливым почти в отношении всех: на Востоке солдаты приобретают способность к более глубокому проникновению в чистоту прочных уз привязанности. Они стали глубоко осознавать, насколько сильно привязаны к своим женам и детям, до того, что их тоска ощущается как преданность, а за грубыми словами скрывается чувство, перерастающее в нечто священное. Они постепенно вновь становятся благочестивыми.