Дневник неудачника, или Секретная тетрадь

«Девочки вы мои родненькие!» — холодным дождливым утром, лежа под одеялом, только что спешно приехав домой в кожаном пальто и такси, произнес вслух, мысленно обращаясь ко всем образовавшимся сейчас вокруг него девочкам, в большинстве своим в возрасте двадцати двух лет. Те, с которыми раздеваюсь, и вложив в их нежные и восприимчивые щелки свое нежное и восприимчивое орудие, трусь им, мы тремся долго-долго.

«Девочки мои родненькие! Единственные близкие мне в этом мире!» Они приезжают ко мне в сабвее, в дешевеньких нейлоновых курточках, среди холода, дождя и снега и ложатся в кровать. «Ну простите меня за что-то, чего я не понимаю сам!»

Из окна. Идет какая-то в беретике белом, и кусок блондинистых волос из-под беретика. «А, идешь из супермаркета — поблядушка! А вот мы тебя на хуй, на хуй…» — подумал вульгарно и радостно от сознания своей мужской силы, обаяния, расцвета и победы над недавними ужасами.

Однажды на рассвете в сухом феврале я увидел на пустынной Пятой авеню большую рыжую крысу. Она вышла из дыры в подземном (полуподземном) подвале фешенебельного магазина и спокойно переходила авеню. За несколько дней до этого в тот ледяной год от меня ушла моя жена.

Я злой, я нервный, я нехороший, я неинтересный. Я много думаю о революции или терроризме и мало думаю о реальности. Я дожил до седых волос, но наивный, как сказала девушка Вирджиния. Я мечтатель — «дример» — как сказала другая девушка. Я приготовил себе ужасное будущее, я кончу плохо и в ужасных муках — как сказал один поэт.

«Я умру в муках — в тюрьме или на виселице», — как со страхом открыл я сам. У меня нет денег, и никто меня не поддерживает. На вечере поэта Вознесенского в Колумбийском университете профессора русской литературы смотрели ему в горло, а мне подавали руку, смотря в сторону.

И все же я горжусь тем, что я нервный, и горжусь тем, что я злой. И я уверен, что я хороший, куда лучше их всех — и узких домашних профессоров, и ручных домашних псевдобунтарских поэтов.

Сейчас мне хочется быть человеком, который ночью открывает калитку (дверцу машины, ворота замка) и говорит промерзшему юноше (озябшей девушке): «Войдите, друг! (Войдите, мисс!) — здесь тепло и приятно — возьмите это золото и живите».

Раньше же мне хотелось быть озябшим молодым человеком, собирающимся броситься в воду с моста" к которому подходит вдруг роскошно одетый седой мужчина и говорит: «Вы бедны? Вас оставила подруга? Перестаньте, что нужды, не убивайтесь. Вот вам мешочек денег — поезжайте куда-то, развейтесь, живите!»

Как-то во время очередного невеселого веселья в миллионеровом доме, сбежав, открыл дверь в черный декабрьский сад и с печалью смотрел на вздутую реку и деревьев схематические ветки на фоне тревожного неба, и сакраментальная луна вдобавок, и думал о какой-то девочке-леди в белом, почти газовом платье, нервно смеющейся и истерически танцующей со мной, истекая чем-то через платье (соком желания?) — обольстительно прекрасной в своей сучьей молоденькой страсти. И ко мне и ко всем другим. К миру.

Горячая шея, измазанные бурой травой белые до локтя перчатки, холодно, знобко и будто бы спешно-спешно еблись под деревом стоя — какая-то полуромантика, полу порнография…

«Эдвард!» — прокричали сверху. Эдвард — это я. «Что ты тут делаешь один?» — спросила подходящая подруга миллионеровой экономки.

Холодно. Иногда дождь, а сегодня холод. Уже с год как за мной, я понимаю, пристально следит FBI. После статьи, некоторое время назад напечатанной в итальянской газете, они, надо думать, и прочнее на мне акцентировались. Пока за слова и книги, не за противозаконные поступки.

А поступки будут. Я почему-то грустно гляжу в окно на пустую в эту холодную декабрьскую ночь Первую авеню и рассеянно думаю о моей Эдиковой, Эдькиной, Эдуардовой жизни. Долгой особенно она, кажется, быть не должна. Но и не короткой.

И мерещится летний подвиг и летняя кровь впереди. Так сказать, измышляю для себя конец покомфортабельней. А вероятнее всего, просто всегда ненавидел холод и обожал солнце. «Будет, будет как хочешь, успокойся. А пока поди на кухню — ночью всегда хочется есть — вынь кусок еды, что добрейшая миллионерова экономка привезла — ешь пока, пока… Ты уже кое-чего добился в этой жизни, дело с твоим именем на обложке, конечно, уже стоит в картотеке FBI. Пожми плечами. Что ж! Значит, все идет как надо».

Мамочка! Жизнь как сон, и ничего как следует не вспомнишь даже. Сплошной сон — стихи, Москва, жены промелькнули и скрылись, друзья и ласковые поклонницы, русская природа, Крымы и Кавказы, московские снега и московские чернильные сумерки.

Вылетел в Италию с бантом на шее — артист и заговорщик, асти спуманте, ватиканский музей, рыжая миловидная женщина, расходящаяся с мужем Аркадием, уходящая к лохматому музыканту, все ушло… И многое еще уйдет.