Дневник обезьянки (1957-1982)

Это вошло у нас в привычку. Серж говорил, что смотреть на девочек по утрам – это все равно что наблюдать за пробуждением птиц. После завтрака девочки уходили, а мы ложились спать. В половине четвертого я просыпалась, быстро собиралась и ехала забирать их из школы.

Не помню, через какое время после этого начались съемки в Турвиле «Блудной дочери». Впервые мне зачесали назад волосы и одели меня в мужскую рубашку, застегнутую на все пуговицы, и новые джинсы на два размера больше, чем надо. Над моим обликом работала замечательная Мик Шеминаль – художник по костюмам и первая ассистентка Жака. Моего отца играл Мишель Пикколи; ему приклеили усы и надели соломенную шляпу, похожую на ту, которую носил мой отец. Жак заставил его делать вид, что он пишет картины, в действительности написанные моим папой. Работа на площадке была очень напряженной. До того мне никогда не приходилось произносить в кадре так много текста. Жак удивлялся: он искренне верил, что я нарочно так плохо говорю по-французски и делаю так много ошибок. Когда съемки фильма, который я считаю одним из лучших в моей карьере, закончились, мы с Жаком простились на парковке. Это было душераздирающее прощание. Он сказал мне: «Пожалуйста, возвращайся к Сержу, но только если ты будешь с ним счастлива. Я больше не желаю сталкиваться с тобой, мертвецки пьяной, в ночном клубе в четыре часа утра». И я вернулась на улицу Вернёй, к Сержу. Как-то вечером, когда Серж по обыкновению сидел в «Элизе-Матиньоне», я смотрела на кухне телевизор; я точно помню, что шел фильм «Сезар и Розали». Я тогда подумала: «Это про меня! Это про меня!» Серж чувствовал, что что-то происходит, но не знал, что я решила с ним порвать. Каждый вечер он уходил в «Элизе-Матиньон» и пил там до трех-четырех часов утра. Мне кажется, что его превращение в Генсбарра началось после ошеломительного успеха «К оружию, и т. д.». Его приглашали на все телепередачи, и рейтинг каждой тут же взлетал до небес; всех интересовало, как он выскажется по тому или иному поводу. Сейчас все это представляется мне немного инфантильным, но милым, хотя тогда я перестала узнавать в нем человека, которого любила. Возвращаясь под утро, он шел спать не в нашу спальню, а в мою маленькую, и только повторял, что ему не в чем себя упрекнуть.

* * *

Без даты, полночь

Не знаю, что мне делать. У меня такое ощущение, что из-за меня в Серже просыпаются его худшие черты. Я пытаюсь убедить его бросить пить, но понимаю, что мне это не по силам. Теперь я все чаще возвращаюсь домой одна. Он просиживает в барах до утра, и ему все равно, с кем пить. Он потом ничего не помнит, а если рассказать ему, что он вытворял, он отвечает, что это его жизнь и кто я такая, чтобы донимать его своими нравоучениями. Два дня назад мы страшно поссорились.

Май, 22 часа

Господи! Что вчера было! Я ужинала с Дианой Дюфрен. Мы выкурили косяк и, разумеется, перебрали со спиртным. Вдруг у меня появилось жуткое ощущение, что я нахожусь не здесь, а где-то далеко-далеко. Я смотрела на свои колени, и они надувались у меня на глазах. Я попыталась заговорить, но язык не слушался. Несмотря ни на что, мы потащились в «Элизе-Матиньон» на день рождения к Ростроповичу. У меня кружилась голова. Я села, и мне снова показалось, что стул подо мной проваливается. Ростропович положил мне руку на плечо, но я даже не подняла на него глаз; я не отдавала себе отчета в том, что рядом со мной маэстро. Потом мне стало по-настоящему плохо, очень-очень плохо, я вскочила и бросилась к дверям. Диана, добрая душа, вышла со мной, якобы «подышать». Но и на улице мне не стало лучше. Я поехала домой, и там меня вывернуло наизнанку. Примерно в пять утра я приготовила себе рубленый бифштекс и легла спать, так и не дождавшись Сержа. Он вернулся около восьми и сказал, что я проявила неуважение к Ростроповичу, которого я обожаю, тем, что отказалась с ним сфотографироваться и позорно сбежала. О-хо-хо! Но я не в состоянии соревноваться с Сержем в пьянстве.

Май