Дневник обезьянки (1957-1982)

Сегодня сияет солнце, все веселые, а мне хочется сочинить какую-нибудь историю. Хотя на самом деле мне скорее хочется играть словами, а не придумывать и записывать историю.

Среда

В прошлое воскресенье вернулись из Парижа мама и папа, а сейчас они собираются поездом ехать в Италию, в небольшую деревушку близ Венеции. Надеюсь, что папино здоровье там улучшится.

Видела фотографию нашего класса. Я там вообще никакая. Стою в последнем ряду, на стуле. Но, думаю, хуже, чем в прошлом году, быть уже не может. Накануне я накрутила волосы на бигуди. С одной стороны, все удалось, но с другой – полная ерунда.

Сегодня у нас урок изобразительных искусств. Мне поставили А за картину, которую я нарисовала на прошлой неделе, когда у нас были дни открытых дверей. Я – единственная, чьи родители приходят на дни открытых дверей и смотрят, как их дочь рисует. Это немного смущает. Но все-таки я довольна.

В Венеции идут дожди!

Четверг

К нам приходила лекторша. Потрясающе интересно! Я почти решила, кем хочу быть. Она рассказывала нам о работе медсестер, о больницах и о кинезитерапии. Судя по всему, профессия стюардессы не такая уж увлекательная, как мне казалось. Я задала лекторше вопрос, чего никогда раньше не делала! Я спросила, может ли девушка работать в тюрьме советником по условно-досрочному освобождению. Она сказала, что по правилам туда не принимают девушек моложе 21 года и что лучше поискать работу в молодежной организации. Я собираюсь найти что-нибудь подходящее, чтобы получить GCE[43], потому что я очень хочу работать в социальной сфере и помогать заключенным. Может, это только мечта – помогать людям, которые попали в беду и стараются не пропасть окончательно. Ночью мне снится, что я разговариваю с несчастным отчаявшимся созданием, которое нуждается в помощи и добрых советах, и я ему помогаю. Какое это блаженство – помочь человеку решить его проблему. Когда я это сказала, все засмеялись, а кто-то заметил, что я могу напороться на сексуального маньяка!

* * *

Мои родители были людьми с обостренным чувством социальной ответственности. Отец добровольно исполнял обязанности probation officer и брал на себя ручательство за молодых правонарушителей, добиваясь для них условного срока вместо тюрьмы. Помню одного парня – его звали Том Белл. Он жил в Баттерси и был пироманом. Мы с отцом и Линдой туда ездили. В доме у миссис Белл на столе лежал труп. Еще один привезли на тележке. Мать Тома работала бальзамировщицей. Том был в спальне. Он целыми днями себя ощупывал, и папа шепнул нам, что, если бы он жил в таком месте, делал бы то же самое. Из щелей в дощатом полу то и дело выглядывал крысиный хвост. Миссис Белл воздела руки и воскликнула: «Ох, мистер Биркин, когда наступит скорбный день, я сотворю из вас шедевр!» Она была счастлива, что Тома не отправили за решетку. Он и правда, стоило ему увидеть табличку «her majesty’s property»[44] или хоть бы куст, испытывал непреодолимое желание поднести к нему спичку.

* * *

Сейчас я могу намного лучше объяснить в этом дневнике, кто я такая и что это значит – взрослеть… Сейчас я понимаю важность вещей, о которых раньше даже не задумывалась. Я чувствую себя более ответственной и в то же самое время боюсь, что стану еще старше и мне придется самой зарабатывать себе на жизнь. Стараюсь читать поменьше книг вроде «Пейтон-Плейс» и «Возвращение в Пейтон-Плейс», хотя они меня чем-то притягивают. Мне это не нравится, потому что я чувствую, что все это банальность и пошлость, и это ужасно. Меня занимает вопрос: правда ли большинство женщин носит узкие юбки и чулки и красит глаза и губы. Все взрослые так делают, и даже если я считаю, что это ужасно, иногда у меня возникают сомнения: а вдруг я ошибаюсь? Может, я просто боюсь попробовать?

Что со мной не так? Все, что я умею делать, – это писать и петь. В памяти у меня ничего не задерживается, а мне так хочется все запоминать. Когда-нибудь я этого добьюсь. Я стараюсь не терять надежды, что все наладится, но пока никаких улучшений не заметно. Орфография, глаголы, даже музыка, которую я люблю больше всего на свете, – ничего в голове не задерживается. Я не могу учить стихи: стараюсь, повторяю, но все кончается слезами. Наверное, у меня в мозгу стоит какой-то блок или еще что-нибудь в том же роде. Как мне хочется помнить все красивое, что есть в жизни, – закатное небо, восходы солнца… Каждую ночь я реву в подушку. Плачу из-за папы, из-за того, что творится в мире, из-за того, что я тоже когда-нибудь уйду и солнце перестанет для меня сиять, а мой свет угаснет.