Возвращаясь от Вернов, сломал зуб. Никаких сомнений: верхний левый моляр. Язык отправляется на разведку, нащупывает подозрительный край, отступает, потом опять возвращается: так и есть, во рту у меня образовался горный пик. Одним зубом меньше. Куриное филе, запеченные кабачки, черничный пирог, вялый разговор, вроде бы зубу не с чего ломаться. Вот она — настоящая старость. Неожиданные поломки. Ногти, волосы, зубы, шейка бедра — мы рассыпаемся в прах в мешке нашего тела. Припай медленно отделяется от полюса, но бесшумно, без этого ледяного скрежета, что раздирает полярную ночь. Стареть — значит наблюдать за этим таянием. Он весь истаял, говорила мама о каком-нибудь больном старике. А еще она говорила: От него осталась одна тень, того и гляди отлетит. И я ребенком представлял себе восьмидесятилетнего старца, легкой тенью взмывающего в небо. Про умерших Виолетт говорила: Такой-то ушел, а я думал: куда ушел?
Кстати, о зубах. Я собирался пообедать с ЖМЛ, моим любимчиком в последние годы работы в министерстве. Не получилось, он не смог прийти. Прислал записку с извинениями, вот такую: «Подвергнувшись вчера зверскому нападению дантиста, который скрылся, прихватив все мои четыре зуба мудрости, я, увы, не смогу сегодня встретиться с вами, даже чтобы похлебать жидкой кашки. Раздайте мою порцию нуждающимся и выпейте за упокой моей души. ЖМ».
Этот паренек всегда был отчаянным (это же надо — удалить все зубы мудрости за один раз!), но умел с достоинством переносить последствия своего безрассудства. И дипломат он был решительный, смелый, единственный в своем роде, я больше таких не знаю.
Когда я поворачиваюсь на бок, занимая определенное положение, которое теперь, учитывая многолетний опыт, нахожу без труда, то чувствую, как сердце начинает биться в глубине моего уха, на которое всем своим весом давит голова. Негромкое равномерное постукивание, дружеская поддержка, успокаивающие звуки, под них я засыпаю с самого раннего детства, и их не в силах заглушить даже мой тиннитус.
Грегуар — большой шутник. Они с Филиппом, его школьным приятелем, поехали на уикенд к Тижо. И не нашли ничего лучше, как натянуть на унитаз прозрачную пленку, которую взяли на кухне. Рано утром Тижо, сонный, со слипающимися глазами, поднялся с постели, чтобы пописать. Результат ясен — потоп, крики. Мальчишкам попало, конечно, но Тижо до сих пор смеется, когда вспоминает эту историю.
Одна из любимых шуток Грегуара: Я иду по коридору, как вдруг из какого-то укрытия появляется рука с моей собственной фотографией и преграждает мне путь. Разумеется, я вздрагиваю. Из чего Грегуар делает вывод: Бедный дед, ты такой страшный, что сам себя пугаешься! Согласно ритуалу, я должен за ним погнаться, поймать его и в отместку щекотать, пока он не запросит пощады. После чего я разглядываю фотографию. И каждый раз поражаюсь одному и тому же: чем она новее, тем труднее мне себя узнать. А вот если фотография старая, я тут же вижу, что это — я.
Последний снимок Грегуар сделал и отпечатал собственноручно недели две назад. Чтобы признать на ней себя, я вынужден восстановить всю сцену (молниеносно, конечно, но все равно — восстановить): Мерак, библиотека, окно, тис, день, кресло, в кресле — я, слушаю музыку. Судя по твоей трагико-меланхолической физиономии, это наверняка Малер. Смотри-ка, ты, оказывается, можешь по выражению лица угадать, какую музыку человек слушает? Конечно. Вот когда ты слушаешь этого поляка, как его, Пендерецкого, ты похож на брошенный кубик Рубика.
Грегуар, кроме всего прочего, считает, что музыку я слушаю мало. Ты зря лишаешь себя такого «физического причастия», дедушка (sic). На, прочитай вот это. И сует мне под нос какой-то испанский текст, который прислал ему друг по переписке Хоакин Солано.