Дневник одного тела

Наблюдая за тем, как рисует Лизон, я словно снова вернулся в то время, когда учился писать. Отец привез с войны довольно много акварелей, в которых изображал все, чему удавалось уцелеть в этой гигантской молотилке. В первые месяцы войны он рисовал целые деревни, потом – отдельные дома, затем уголки сада, цветники, потом один цветок, лепесток, листик, травинку – так, по нисходящей, он отображал свое солдатское окружение, показывая ненасытность войны. Только мир, никаких военных действий. Ни одной битвы, ни одного знамени, ни одного трупа, ни солдатского башмака, ни винтовки! Одни обрывки мирной жизни, разноцветные крошки, осколки счастья. У него набралось их на множество тетрадей. Едва научившись держать карандаш, я стал развлекаться, обводя эти акварели. Папа даже не думал этим возмущаться, а просто брал мою руку в свою и сам водил ею, помогая придавать этим зарисовкам действительности как можно более четкие контуры. От рисования мы перешли к письму. Его рука по-прежнему водила моей, державшей теперь не карандаш, а перо, и я, пообводив под его руководством контуры ромашек, принялся за буквы. Так я и научился писать: перейдя от лепестков к палочкам и крючочкам. Рисуй их аккуратно – это лепестки слов! Я так и не нашел этих тетрадей с акварелями, они бесследно исчезли в устроенном матерью аутодафе, но до сих пор временами, когда я с детским удовольствием выписываю буквы, я ощущаю у себя на руке отцовскую ладонь.

* * *

35 лет, 1 месяц, 18 дней

Пятница, 28 ноября 1958 года

Манеса убил бык – расшиб его о стену хлева. Когда Тижо сказал мне об этом, прежде чем испытать горе, я физически ощутил этот удар, ломающиеся ребра, рвущиеся легкие, это изумление и – Манес до смерти оставался Манесом – последнюю вспышку бешенства. Надгробное слово Тижо: Этим и должно было кончиться – он бил скотину.

* * *

35 лет, 1 месяц, 22 дня

Вторник, 2 декабря 1958 года

После похорон Манеса (на которых нам с Фанш и Робером пришлось исполнять официальную роль среди деятелей партии и Сопротивления всех мастей) воспоминания нахлынули на меня с особой силой. По возвращении на ферму Робер принялся открывать бутылки, а Марианна поставила передо мной кружку холодного молока и положила кусок хлеба, намазанный виноградным вареньем, сказав, что «пора перекусить» и что мне надо «подкрепиться». Кружка, хлеб с вареньем, братская компания Робера и Тижо, Марианна, чуть ли не слово в слово цитирующая Виолетт («ну что, дружочек!») – только этого мне хватило бы, чтобы вспомнить моменты моего детства, однако настоящей «машиной времени» стал этот бутерброд, кусок хлеба, намазанный вареньем из винограда с клубничным запахом, которое Виолетт придумала для моего «четырехчасового полдника». Я обмакнул бутерброд в холодное молоко не столько потому, что мне действительно этого хотелось (теперь я с трудом усваиваю молоко), сколько чтобы подыграть Марианне в этой игре в воспоминания. Аромат тронутой плесенью клубники, красные, лиловые, голубые разводы на фоне белого молока, ощущение свежести и упругости во рту, хруст хлебной корочки, чуть комковатая бархатистость виноградного варенья (не совсем варенье, но и не желе) – воспоминания растеклись по моему телу, и от сочетания всех этих элементов я вдруг отчетливо вспомнил, как ощущал себя вот этим самым куском хлеба с вареньем – до такой степени отчетливо, что снова почувствовал себя им! Я доел бутерброд, допил молоко, упорно отказываясь от стаканчиков, которые то и дело протягивал мне Робер (Да брось ты эту хрень, на, выпей-ка лучше!). И тут Тижо воскликнул: Да он и правда его любит, это варенье! Значит, ты ел его не ради Виолетт? Конечно люблю, ответил я, а вы разве нет? Лучше сдохнуть! И вот целая гастрономическая грань моего детства предстала в новом свете. Я-то считал это своей особой привилегией со стороны Манеса и Виолетт (Виноградное варенье не трогайте, это для малыша, ему надо поправляться!), а на самом деле уничтожал залежи ненавистного для всех варенья. И когда я предлагал то одному, то другому поделиться с ним, за их испуганным отказом (Нет, спасибо! Еще Манес увидит!..) на самом деле скрывалось облегчение. Тут все стали наперебой признаваться, как они ненавидели виноградное варенье Виолетт с его «запахом блевотины» и «пыльным вкусом». Если бы боши начали его в нас впихивать, сказал напоследок Робер, мы бы точно всё выдали!

А сама Виолетт, она-то любила свое виноградное варенье?

Не уверен. Выходит, что я случайно зашел однажды на кухню, где она экспериментировала с этим вареньем (открой клювик, попробуй-ка вот это!), и выказал такой восторг (а позже – такое постоянство в выражении этого восторга), что она так и не решилась прекратить производство своего чудо-продукта.

* * *

35 лет, 1 месяц, 23 дня

Среда, 3 декабря 1958 года

Тема вкуса должна была бы быть неотделимой частью трактатов по суггестии.

* * *