Дневник осени

– Не знаю, – говорю я. Мимо автобуса проезжает вишневое «Порше» с мальтийской болонкой, выглядывающей в окно. – У нас с тобой никогда не было никаких списков. А у них тут какое-то «Лицо со шрамом»[20]. Они все здесь такие мстительные.

– Это, наверное, от влажности, – заявляет Дженна. Мы еще немного болтаем, а потом я замечаю, что уже приехала, и мы прощаемся.

Автобус высаживает меня как раз напротив «Сенчури Акрз»[21]. Несмотря на свое название, дом престарелых занимает не так уж много акров земли. Здание довольно большое с высокими потолками и тремя этажами квартир, которые крыльями расходятся в обе стороны от центрального вестибюля.

Когда я захожу внутрь, меня оглушает фортепианная музыка. Вестибюль расширяется в достаточно большую зону отдыха с диванчиками и рядами складных стульев. Сейчас все места заняты: пожилые мужчины и женщины улыбаются и хлопают в такт довольно фальшиво звучащему музыкальному сопровождению и не менее фальшивому, хоть и очень энергичному, исполнению попурри из старых песен.

Я пробегаюсь глазами по рядам седых голов. Сзади любую из них можно принять за Эдди.

Затем я слышу ее голос. Она подвывает исполнителю. Ее сильный кубинский акцент делает каждое второе слово в песне почти неузнаваемым.

Нет! Только не это!

Я вижу, как моя восьмидесятилетняя бабушка, одетая в тренировочный костюм розового цвета, ложится животом на рояль и тянется за микрофоном, задрав вверх ноги в фиолетовых кроссовках. Она прижимается щекой к играющему на рояле мужчине средних лет, чья редеющая растительность на голове напоминает лохматую прическу Эйнштейна, и начинает петь с ним хором.

– Поют все! – громко провозглашает она, усаживаясь на рояле. Она поднимает руки высоко над головой и начинает качаться из стороны в сторону.

Ну все! Пора сматываться!

– Отем! – кричит она.

Вот черт! Я не успела сделать и пары шагов.

– Эдди, – откликаюсь я с неестественной улыбкой, словно прилипшей к губам, – я тебя не заметила.

Эдди хватает микрофон:

– Леди и джентльмены! Это моя внучка Отем. У нее ангельский голосок. Иди к нам, Отем, споем вместе!

Все аплодируют. Зачем только я согласилась сюда прийти?

Я пробираюсь к Эдди, и она тычет мне микрофоном в лицо.

– Всем здравствуйте, – с вымученной улыбкой произношу я. – Я, пожалуй, не буду петь. Я приехала проведать бабушку.

Нестройный хор из «А-а-а-а!» перебивается гневным «Тогда слезай со сцены!».

– Эй, потише там! – набрасывается Эдди на обидчика. Она соскальзывает с рояля, берет меня за руку и, петляя, ведет через толпу. Ростом она едва доходит мне до подбородка, но она очень шустрая. Чтобы поспевать за ней, мне приходится согнуться почти вдвое.

Она замедляет шаг, только когда мы выходим в вестибюль и направляемся к ее комнате. Она обхватывает меня рукой и притягивает поближе. Ее голова упирается мне в бок на уровне груди. Это несколько затрудняет движение.

– Здравствуйте, миссис Рубинштейн, – обращается Эдди к женщине, идущей нам навстречу шаркающей походкой. Они обнимаются, болтают о родственниках, Эдди представляет меня… Стоит нам отойти, Эдди ворчит: – Эта женщина – та еще язва! Две недели подряд подменивала мне карточки в бинго[22]. А мои были выигрышные!

Произносит она это достаточно громко. Я оглядываюсь, чтобы извиниться перед миссис Рубинштейн, но у нее на лице блуждает та же улыбка, что и раньше.

Я делаю из этого два вывода. Первый: средняя школа никогда не кончается, и второй: гораздо приятнее, когда ты просто не слышишь те гадости, которые о тебе говорят.

Может, потратиться на беруши?

К моменту, когда мы добираемся до комнаты Эдди и она устраивается в своем любимом кресле, я уже по горло сыта этим заведением. Но Эдди продолжает рассказывать:

– А эти медсестры? Ты думаешь, они дают мне те лекарства, которые доктор прописал? Как же! – Она опускает голос до шепота, хотя в комнате мы одни, а входная дверь закрыта. – Они ставят на мне свои эксперименты!

Я роюсь в сумке в поисках телефона. Интересно, Эдди заметит, если я буду писать сообщение Дженне?

– Ты хотела приготовить ему boniatillo, – говорит Эдди. – Ему бы это очень понравилось.

Я буквально застываю на месте, моментально забыв о телефоне.

– Что?

Эдди наклоняется ко мне из своего кресла. На ее морщинистом смуглом лице застыло торжественное выражение, а в глазах грусть.

– Рейнальдо. В тот день, когда он должен был вернуться домой. Это был хороший выбор! Это блюдо всегда было его любимым. Как и ты. Только не говори об этом своему брату.

Она подмигивает мне, но я почти не слежу за ее словами. По иронии, впервые за все это время в том, что она говорит, появился какой-то смысл.

– Это тебе мама рассказала?

– Твой брат. Он показал мне видео. Шеф-поваром, mi corazon, тебя, конечно, не назовешь, но в конечном итоге все выглядело muy delicioso, muy authentico[23].

– Спасибо.

Я произношу это тихим шепотом. Мама, Эрик и я никогда не говорим о том дне. Никогда.

– Ты прослушала мое сообщение? – спрашивает она.

Я киваю.

– У тебя есть для меня что-то, что изменит мою жизнь.

– Если ты позволишь.