Дневник П. А. Валуева, министра внутренних дел. 1861 год

Совет министров. Читая обзор действий Министерства государственных имуществ, хотя в нем указаны были немаловажные результаты, государь не сказал М.Н. Муравьеву ни одного любезного слова, а Бутков не без свойственного ему нахальства тотчас заявил желание завладеть бумагой, ясно обнаруживая намерение впоследствии поверить ее содержание. По Министерству внутренних дел обсуживался вопрос о сообщении или несообщении чрезвычайному собранию с. – петербургского дворянства (в январе) вопросов, передаваемых нами по высочайшему повелению на обсуждение губернских очередных собраний. Решили не сообщать. При сем даже постановили ограничить срок съезда и ген. Чевкин выразил опасение, что собрание будет склонно к тому, чтобы остаться en permanence[171].

15 декабря. Утром доклад. Вопрос о духовенстве отложен по моей просьбе до января. Лучше дать притупиться первому признаку противодействия. Кроме того, мне теперь некогда.

Был в общественном присутствии Департамента экономии и законов. Государственный совет по делу о преобразовании городского управления в С.-Петербурге и Москве. Обедал у вел. кн. Константина Николаевича. Вечером за работой.

16 декабря. Утром в Министерстве. Потом в Комитете финансов. 4 часа работы, а дела на 1/2 часа. Вечером за работой дома.

17 декабря. Утром у обедни. Обедали на полуофициальном обеде, данном здешними остзейцами кн. Суворову. И трогательно, и смешно, и похвально, и жалко. Старик гр. Пален (П.П.), старик гр. Нессельроде были на обеде. Кн. Суворов плакал, как женщина или ребенок. Мейендорф (casse noisette[172]) сказал речь, начинавшуюся в тоне пастора и кончавшуюся в тоне студента-бурша: Dank dir, lieber Bruder[173] и пр. Гр. Нессельроде провозгласил тост в честь государя по-немецки. Обед и помещение по части исполнительной довольно плохи.

Вечером мой второй «raout». Лучше прежнего. Были представители всех духовенств, от каждого по два{38}.

18 декабря. В Государственном совете. После Совета заседание соединенного присутствия Департамента экономии и Главного комитета. Оба самые беспутные и беспорядочные. Почти все члены говорили, в особенности в соединенном присутствии, столь странные речи, что я молчал, желая избегнуть без прямой к тому необходимости резких опровержений в отношении к Панину, Муравьеву, Бахтину, Анненкову, Блудову и кн. Гагарину. Вел. кн. Константин Николаевич также вышел из границ приличия, сказав кн. Гагарину, что особое мнение, им предвещенное, надлежит изложить в выражениях более приличных или менее неприличных, чем поданная им записка по вопросу о переводе части банкового долга на крестьянские земли. Одним словом, если так должны идти дела, то им идти вперед невозможно.

19 декабря. Утром в Министерстве. Вечером за работой.

20 декабря. Утром у государя с кн. Горчаковым, кн. Долгоруковым, гр. Паниным, ген.−ад. Милютиным, гр. Блудовым и Тымовским по польским делам. Обсуживалось дело ксендза Белобржеского, но которому доклад был представлен Паниным и Милютиным. Кроме того, государь предложил вопрос о принятии предложении, представленных ген. Лидерсом за счет открытия училищ в Царстве. Кн. Горчаков изъявил желание, чтобы по сему вопросу был спрошен Велопольский. После некоторых прений государь согласился, возложив объяснение с Велопольским на кн. Горчакова, Тымовского и меня. Потом был в Комитете финансов. Обедал у Карамзиных. Вечером у Горчакова с Велопольским и Тымовским. Пришлось мне вести дело, почему кн. Горчаков и просил меня принять на себя личный доклад государю о результатах совещания. Все было une question de courtoisie a l'egard de Wielopolski[174]. Начальства в Царстве против него маневрируют, государь против него предубежден. Кн. Горчаков и я полагаем, что при явной неспособности наших деятелей в Царстве лучше избегать окончательного разрыва с Велопольским.