Дневник пани Ганки (Дневник любви)

Я чуть не засмеялась. Это прозвучало точно как в каком-то довоенном романе. А самое смешное, что говорил он, несомненно, искренне.

Здесь я хочу добавить к дневнику п. Реновицкой некоторые пояснения. Безусловно, слова п. Ромека Жеранского звучат в нашей сегодняшней речи как анахронизм. Новейшая литература, кино и театр по возможности избегают таких высказываний. Однако — предлагаю это читателям как эксперимент, — если вы подслушаете разговоры влюбленных, по-настоящему влюбленных, вы услышите там все что угодно, начиная от удивленных вопросов, почему вокруг не цветут цветы, и кончая криками: «Ты мой май! Ты мой рай! Ты моя весна!» В этом отношении искусство опережает жизнь. Но это, впрочем, и неудивительно. Ведь у влюбленных людей в наиболее волнующие моменты нет времени думать над тем, как выразить свои чувства по-современному. Поэтому я хотел бы, чтобы мои читательницы не утратили симпатии к п. Жеранскому из-за этой его реплики. (Примечание Т. Д.-М.)

— К сожалению, — сказала я, — всякий раз, как мы остаемся вдвоем, у меня складывается впечатление, будто я имею дело со льдом. Почему ты так холоден ко мне?

— Ганка, ты не знаешь, до чего ты можешь меня довести, — сказал он почти неразборчиво. Голос его дрожал и прерывался.

Смех, да и только. Это я не знаю, что делаю! Боже, какие же наивные эти мужчины! (Правда, не все).

Я легонько прижалась к нему. И вот наконец свершилось! Он набросился на мою руку, как изголодавшийся волк. Еще никто в жизни не целовал мне так руки. Это было великолепно и многообещающе. Ромек сорвался с места и с силой схватил меня в объятия.

Это замечание касается исключительно автора дневника. Хочу отметить, что п. Ганка, которая минуту назад смеялась над словами п. Ромека, сама употребляет устаревшее выражение «схватил меня в объятия». Так что критиковать других всегда легче.

В оправдание п. Реновицкой должен добавить, что, подбирая слова, чтобы описать те или иные человеческие чувства или поступки, я и сам как писатель часто сталкиваюсь с немалыми трудностями. Мастер изящного стиля Флобер, часами мучился, освобождая свою замечательную прозу от всевозможных несуразностей, огрехов и банальных высказываний. Сегодняшний темп жизни делает невозможной такую кропотливую работу.

Не раз, краснея от стыда, я находил в своей прозе такие ужасные упущения, как, например, непроизвольные рифмы. Возьмем хотя бы такое предложение: «Он претерпел немало невзгод и лишений, но они не потушили его юношеских рвений…» Радует меня разве только то, что такие находки в моих произведениях наполняют искренней радостью многих моих коллег по перу, не говоря уже о критиках и рецензентах.

Возвращаясь к вопросу о шаблонных оборотах, я хотел бы заметить, что изобретательство в этой области очень редко бывает удачным. Улучшение писательской техники нередко приводит к вычурности и искажению стиля, что противоречит простоте. А я считаю самым первым и самым главным правилом в любом творчестве именно простоту. Когда увидели свет мои первые книги, то со всех сторон я слышал приветственные или осуждающие голоса именно по поводу этой простоты стиля.

В Польше после Пшибышевского и Жеромского, во времена Кадена Бандровского, считалось, что простота несовместима с высоким мастерством. В это верили так безоговорочно, что даже не замечали существования Пруса, Сенкевича и «Пана Тадеуша», этих великих образцов простоты. А потом очень удивлялись, почему на западе не имеют никакого успеха бережно изданные произведения Жеромского. Между тем английский или французский читатель просто не мог их переварить. Они были для него слишком экзотические как по форме, так и по содержанию. Учитывая большую популярность моих произведений критика милостиво связывает ее с простотой языка, найдя для меня определение «поставщика широкого читателя». Возможно, критика и права. Но что мне делать, если это меня нисколько не пугает? В свое время Мицкевич мечтал, чтобы его книги попали в дома под соломенными крышами. А если об этом мог мечтать великий наш гений, то почему бы не позволить этого и мне, скромному литератору.

Прошу прощения у читателей за то, что отвлек их внимание своими личными делами. А если не чувствую по этому поводу слишком больших угрызений совести, то это лишь потому, что большинство читателей наверняка пропустит этот мой комментарий, чтобы быстрее припасть к дальнейшему ходу событий дневника. Поэтому спешу снова предоставить слово его автору. (Примечание Т. Д.-М.)

— Ты сводишь меня с ума… С ума… — шептал он, задыхаясь.

Он обнимал меня все крепче, и признаюсь, это было мне приятно. Вот странность — когда меня так же обнимает, скажем, Тото, на меня это не производит никакого впечатления. Я думаю только об измятом платье и о том, что у меня могут остаться синяки. А тут видела лишь горящие глаза, прикрытые длинными пушистыми ресницами.

— Ты все-таки любишь меня, — прошептала я.

— Как безумный! Как безумный!..