Дневник плохого года

Во времена, когда Польша была под властью коммунистов, находились диссиденты, которые устраивали вечерние занятия на дому, проводили семинары о писателях и философах, исключенных из официального канона (например, о Платоне). Они не получали за это денег; впрочем, возможно, существовали другие формы оплаты. Если дух университета неистребим, то, пожалуй, в странах, где высшее образование полностью подчинено коммерческим принципам, могут возникнуть сходные формы обучения. Иными словами, не исключено, что истинному университету придется переместиться на частные квартиры и присуждать степени, подтвержденные лишь фамилиями ученых, подписавших удостоверение.

Она говорит: Если вы не можете без резюме, надо было его с самого начала спрашивать. А не нанимать меня из-за внешности. Хотите прямо сейчас рассчитаться? Меня бы это устроило. А потом найдите себе машинистку, которая соответствует вашим высоким требованиям. Или обратитесь в бюро, как я вам еще тогда советовала.

Я печатаю, в комнату входит Алан. Ну и чем ты занимаешься? спрашивает он. Печатаю для старика, отвечаю я. О чем речь идет? спрашивает он. О самураях, говорю я. Он подходит ближе и читает, заглядывая мне через плечо. Свидетельства о рождении для животных, говорит Алан — он в своем уме? Может, он хочет всем зверям имена дать? Крыс Клиффорд Джон. Крыса Сьюзан Аннабел. А как насчет свидетельств о смерти, чтобы уж быть совсем последовательным? Ты спать вообще пойдешь?

09. О тюрьме Гуантанамо-бей

Не мешало бы поставить балет под названием «Гуантанамо, Гуантанамо!». Группа заключенных, скованных друг с другом за лодыжки, в толстых войлочных перчатках, в звуконепроницаемых наушниках и черных капюшонах исполняет танцы гонимых и отчаявшихся. Среди заключенных энергично, с демонической радостью отплясывают охранники. Они в форме цвета хаки, наготове у них электропогонялки и полицейские дубинки. Охранники тычут заключенных электропогонялками, и те подпрыгивают; охранники валят заключенных на пол и суют им в анусы полицейские дубинки, и заключенные сотрясаются в конвульсиях. В углу, на трибуне — человек на ходулях и в маске Дональда Рамсфельда — время от времени он делает записи и выдает экстатические па.

Однажды такой балет будет поставлен, хотя и не мной. Пожалуй, он станет хитом в Лондоне, Берлине и Нью-Йорке. Он не произведет впечатления на тех, кому будет адресован, поскольку этим людям глубоко безразлично, что думают о них любители балета.

Не надо, говорю я. Вы меня неправильно поняли. Что я неправильно поняла? Что я печатать не умею?

Конечно, вы умеете печатать. Я знаю, вы не такой работы заслуживаете, простите меня, давайте продолжать, давайте просто двигаться дальше.

Алан и после трех лет совместной жизни нисколечко ко мне не охладел. Я по-прежнему так его распаляю, что он того и гляди вспыхнет. Он любит, когда во время этого я рассказываю о своих бывших. А потом? спрашивает он. А потом? А потом? Потом он заставил меня взять в рот, говорю я. Вот в этот рот? говорит Алан. Вот этими губами? И целует меня как сумасшедший. Я прерываю поцелуй, только чтобы подтвердить: да, вот этими губами, и он тут же кончает.

Конечно, всё неправда. Я придумываю себе похождения, чтобы раззадорить Алана. То, что ты рассказывала, спрашивает он после, — это ведь неправда, да? Неправда, говорю я, и улыбаюсь загадочной улыбкой. Никогда не раскрывай мужчине всех карт.

10. О национальном стыде

Из недавней статьи в «Ньюйоркере» ясно как день, что администрация Штатов с подачи Ричарда Чейни не только санкционирует пытки пленных, взятых в ходе так называемой борьбы с терроризмом, но и активно пытается нарушить законы и соглашения, пытки осуждающие и запрещающие. Таким образом, мы можем с полным правом говорить об администрации, которая, являясь законной в том смысле, что была законным порядком избрана, незаконна либо антизаконна в том смысле, что действует вне границ закона, обходит закон и противостоит законности.

Их бесстыдство не знает границ. Их аргументы, мягко говоря, противоречивы. Различие между пыткой и принуждением, о котором говорят их хорошо оплачиваемые юристы, — надуманное, pro forma. В новом правосудии, которое мы создали, без колебаний говорят эти юристы, старые понятия о силе позора упразднены. Ваше отвращение, как бы глубоко оно ни было, в расчет не принимается. Вы нас не достанете, мы слишком могущественны.

Демосфен: В то время как раб более всего страшится физического страдания, свободный человек более всего страшится позора. Если принять истинность заявления, сделанного «Ньюйоркером», вопрос для простых американцев приобретает нравственную окраску: как я должен вести себя перед лицом этого позора, которому меня подвергли поневоле? Как мне сохранить честь?