Дневник покойника

Грач обвел комнату глазами, прикидывая, где бы приземлиться. То ли на диван, где спит мужик, то ли на табуретку, что стоит возле телевизора. Но тут появился незнакомец, что открывал дверь, поставил посередине комнаты стул и молча вышел. Павел, стараясь держаться свободно, скинул кепку, повесил плащ на спинку стула.

– Скажи мне такую вещь: я когда-нибудь причинял тебе неприятности? – без предисловий начал Игорь. – Ну, если забыть тот детский эпизод, когда я позаимствовал у тебя копилку с мелочью.

– Нет, конечно, нет. – Павел почувствовал, как начинает дергаться веко правого глаза. – Ничего такого не было.

– А почему ты занимаешься кидаловом?

Павел подумал, что брат, прошедший тюрьмы и лагеря, всегда вежлив. Он избегает крепких выражений, употребляя ругательные или блатные словечки лишь в минуты крайнего душевного раздражения.

– О чем ты? Я не понимаю.

– Хорошо, я объясню. – Игорь взял с журнального столика зажигалку и протер ее кусочком замши, который всегда носил с собой. – Только скажи мне такую штуку. После смерти отца остались кое-какие деньги, осталась его квартира, его дача, машина «Ауди». Но я не взял себе ничего. Ни копейки, ни рубля. В пятикомнатной квартире отца, я думаю, тебе не очень тесно. И дача немаленькая. И деньги не стали для тебя лишним бременем. Я ничего не требовал взамен, не ставил никаких условий. Так?

– Совершенно верно, – шмыгнул носом Павел. – Спасибо тебе от всей души…

– Последнее время я интересовался дневником отца, – продолжал Игорь, – потому что подозревал, что он не сгорел и может попасть в чужие руки. А я этого не хочу. Такая мелочь… Какая-то жалкая тетрадка с никчемными записями. Ты назвал мне имена людей. Двух пожилых актеров. Лидии Антоновой и Бориса Свешникова. Это ведь ты сказал, что дневник наверняка у них?

– Я просто высказал предположение. Это лучшие друзья отца. Я же говорил, они…

– Ты знаешь, что Антонова погибла?

– Читал в газете, – кивнул Павел. – Очень жаль. Милая такая женщина. Кстати, она хорошо пела. Да… И еще играла на рояле.

– Ну, вот видишь: играла на рояле. Могла бы еще поиграть. Теперь я хочу услышать правду.

Игорь переложил с места на место сложенную вдвое газету. На поверхности стола под газетой лежал охотничий нож с длинным широким лезвием и толстой костяной рукояткой. Грач-младший подумал, что жить ему осталось несколько минут. Сейчас он умрет от того, что его печень или сердце проткнут этим страшным ножом. Тело вынесут из притона в разобранном виде, руки, ноги, голова будут расфасованы в отдельные пакеты. Закопают где-нибудь за городом или сожгут в бочке. Вот тебе преступление и наказание в одном флаконе. Почти как у Достоевского. Только крови больше.

Он продолжал молчать, решив, что, пустившись в долгие бестолковые объяснения, только приблизит свою кончину. Сейчас не надо ничего объяснять, не надо поминать тот дневник. Надо давить на жалость, напомнить о родственных узах. Тогда, возможно, удастся выйти из этой комнаты на своих ногах.

– Я долго терпел твою лживую жлобскую натуру, – сказал Игорь, – но терпелка больше не работает. Отсохла и отвалилась. Я не могу смотреть, как ты тут фуфло крутишь. Вопрос стоит так: или ты первый раз в жизни говоришь правду, или…

– Что «или»? – Павел сжался на стуле, втянул голову в плечи.

Игорь не ответил.

– Я ведь брат твой. – Павел почувствовал, как от страха сводит судорогой живот и хочется икнуть. – Твоя родная кровь. Ближе тебя у меня никого не осталось. И у тебя тоже. Я за тебя на край света пойду, ради тебя… Пойду… И там, на краю света… – Он запутался в словах и замолчал.

– У тебя минута на раздумье, – твердо проговорил Игорь.

Павел сжал зубы до боли, он не мог сказать правду, но и соврать не мог. В наступившей напряженной тишине явственно и четко прозвучал голос телевизионного диктора:

– Специалисты утверждают, что в этом году удастся собрать добрый урожай картофеля. Наш корреспондент побывал в одном из подмосковных хозяйств и убедился, что картошка уродилась на славу…

В следующую минуту Павел бухнулся на колени и, вытянув руки вперед, дополз до кресла, в котором сидел брат. Согнув спину, ткнулся мокрым носом в сиденье и, выдавив из себя несколько мелких слезинок, размазал их по щекам. Потом искательно снизу вверх заглянул брату в глаза и пробормотал:

– Прости меня, Игорь. Прости, бога ради. Я просто в долгах запутался.

В следующие десять минут, не поднимаясь с колен, он рассказал все, что знал о дневнике отца, о Дорис Линсдей, которой поверил, но обманулся в лучших чувствах. Он не утаил ничего, решив, что жизнь всего одна, и укорачивать ее из-за денег, пусть даже очень больших, нет резона.