Дневник расстрелянного (сборник)

Снова в клуне. Как далекий пожар, всходит ущербная луна. Холодно. Садимся близко. Ясно: советская станция.

— Москва! Москва!

— Тише...

— Опера. Это не «Поднятая целина»? Большой театр (как раз поймали — конец либретто, первые звуки музыки).

Передаем наушники, хотя слов не уловишь. Трещат контакты. Шуршит поворачиваемая катушка. Евангелист ищет. Возвращается снова.

— Видите, согрелись. Теперь хорошо. Но почему тише, чем у немцев?

Музыка. Музыка. И вдруг неожиданно: «От Советского Информбюро» — кажется, такой знакомый бархатный голос. Поспешно отыскиваю в кармане карандаш, какую-то бумагу. Евангелист почти кричит:

— Во! Во!

Сводка за 19-е сентября.

Все, как в тумане, все вокруг забыто. Только спокойная уверенность тона...

— «...Взяты Пятихатки».

— Ого! Ого!

— «...В кольце Гомель... Трофеи...» — Голос спадает. Свист. Шум...

— Забивают, черти.

Евангелист и Мария (они не слышали) подняли спор, где Пятихатки.

— Да тише же. Потом!

— «На юго-востоке от Кременчуга наши войска, продолжая расширять плацдарм по правому берегу Днепра, овладели железнодорожным узлом Плахотии. За 18 октября наши войска на этом участке продвинулись на 15—20 километров. Занято до 80 населенных пунктов».

Потом голос уходит. Шум.

— Забивают, сволочи! Но слышали, а? Жмут наши! — Евангелист возбужденно ходит. В другую хату. Там гонят водку.

— Вот вам, Леонидович, для подкрепления нервов.

Позже слушали музыку. Ждали последних известий. Наконец попали на них. Слышно плохо. Забивают. Только несколько фраз уловили: «...в Ленинграде начинают работу восемь вузов... Американские войска очистили от остатков немецких частей бассейн реки Вольтурно...»

Где-то далеко слышно: «Занят Гомель». Стою, прислушиваюсь. Направление сюда... Расходимся. Идем с Марией над водой. Туман. Лужи. Ветви. Никого на улицах. Село спит.

21 октября 1943 г.

Оказывается в ту ночь, когда слушали, в нашем селе были партизаны. Подробностей пока не знаю. Говорят, порвали в управе дела, в сельмаге забрали соль, сахар. В управе забрали восемнадцать тысяч рублей.

* * *

В Колодистом. На квартире. Полицай Иван Левченко спешит. Чистит фуражку — синее сукно вроде кастора.

Околыш зеленый. Пружина в тулье. Знай наших! Такая же с блестящими белыми пуговицами шинель. Штаны старые, с заплатами.

— На партизан идем. В лес. Сегодня ночью лесников обокрали.

Под кроватью, за печкой собирает патроны.

— Запастись не мешает. Если от своих оторвусь, где-нибудь в канаве залягу постреливать, пока не подойдут. У другого всего десять патронов.

Полиция. Большой стол. Окурки. Полицаи мальчишки и немолодые. Френчи синие. Кто в форменных галифе, в ботинках. Фуражки с синими и зелеными околышами. Приехали из Антоновки. Бегут смотреть коней. Спорят: серый или гнедой лучше. Предлагают менять на своих.

— Что вы, хлопцы! Да они не годятся. Десять километров пробежит и ляжет. Гнедая на ноги подбитая. Два месяца стояла. Только взял. Вы лучше у эвакуированных выменяйте. Там добыча есть пока.

— Не имеем права.

Полицай Николай Яремчук стоял на крыльце.

На нем все щегольски. Такой же, как у других, ладно пригнанный к маленькой фигуре френч. Черные брюки. Низкие мягкие сапоги. На воротнике — оранжевые петлицы, на них две белые полоски.

— Паршивая работа. На ночь надо ехать. Там в лесу побешкетувалы.

— Ты б ночью не сидел в лесу.

— Вшистко едно!

Стоят сухие ясные дни. Утром туман. Все в паутине. На каждой сухой травинке, на репейниках, на комьях земли. Если смотреть против солнца — вспаханная земля кажется не черной, а колеблющейся, серебристой. От колеи до кромки протянулись десятки паутин. Утром на всех капли воды — тогда больно смотреть.

29 октября 1943 г.

Из Первомайска вернулась Марфа Бажатарник — тетка арестованного за листовки Николая. Встретил:

— Считайте, что нет Коли. Как я посмотрела на то СД, так если он жив, лучше б умер скорее.

Показали мне в Первомайском люди, куда там близко не подпускают, то СД. Арестованные дорогу метут. А мимо не пройди. И ни русских, ни украинцев там не видно. Все эвакуированные из кавказцев каких-то. Ему одно слово десять раз повторяй. Зверюка зверюкой. Один русский нашелся. Подошла я к нему, рассказала: сын, мол, тут. Там сарай кирпичный во дворе. Пять дверей железных. Только в каждой окошечко маленькое — всего и света и повитря. А люди говорят, из близких тут: «Там их, как селедок, как спичек в пачке. Столько загонят — сколько можно. Ни сидеть, ни лежать там негде. Каждую ночь почти по три машины увозят. А всей еды — двести граммов просяного хлеба на сутки да стакан воды».

Конюхи при «учреждении» рассказывают:

— Ой, тетю, что здесь творится! Кого убивать должны — целый день бьют. Потом в яр вывозят в одних сорочках. Заставляют яму копать. Те копают, а эти их бьют. Шомпола колючей проволокой обмотают и секут. Только остановятся когда — мясо с той проволоки поснимать.

На ее глазах из одной камеры выпустили во двор. Все возрасты. Даже дети лет с пяти. Часовой сменился. Открыли двери трех камер. Один сказал через окошко:

— Нема его тут, тетка. Приходите завтра. В конторе, может, знают.