Дневник расстрелянного (сборник)

Вероятно, еще на Урале он задумал роман о создателях паровоза Черепановых, собирал необходимый для этого материал и делал отдельные наброски. В Киеве он не оставляет своего замысла и, как можно догадаться по отдельным фразам из писем, оттачивает и печатает главы из романа. Насколько серьезно, проникновенно он относился к созданию этого широко задуманного полотна, можно судить по его письму к Владиславу.

«Черепанов»... мне не дает покоя. Самый лучший способ — сесть в поезд и поехать сейчас в Свердловск. Но мое почти полное финансовое банкротство этого сейчас не разрешает. Материалов же, которыми располагаю, особенно по Тагилу — Демидовы, быт крепостных, точные этнографические данные, тысячи деталей обстановки, условий — пока недостаточно. Книга строится как преодоление историокопательства, как прыжок, для которого история должна быть трамплином. Я считаю, что это единственно правильный метод. Но это и метод, который придется защищать от литераторов-ползунов, не поднимающих головы над фактами, а на сем основании воображающих, что это и не положено. Но именно потому, что книга не историокопательство, а мысль, на факте рожденная, исторический трамплин должен быть исключительно добротен.

...Теперь я достаточно представляю язык работных людей, хуже — барский. Быт работных — сносно. Значительно хуже — демидовский и их присных. Конструкция паровоза ясна абсолютно, вплоть до системы эксплуатации; история с поездкой в Англию туманна. Повторяю, я все равно характеры буду лепить по-своему, но для того, чтобы изобрести дирижабль — отрицание воздушного шара, нужно до деталей знать этот шар».

Чуть позже он пишет брату, что надеется, приехавши на Урал, договориться насчет издания в Перми или Свердловске сборника своих рассказов.

Рукописи ненапечатанных довоенных рассказов и глав «Черепанова», должно быть, погибли в оккупированном Киеве. Но вполне возможно и то, что они хранятся у кого-нибудь из друзей Германа. Предстоят поиски не только этих рукописей, но и его произведений, публиковавшихся в газетах и журналах.

Я надеюсь, что могут быть найдены рассказы и роман, созданные им в Вильховой. Поначалу в его рукописях обнаружилось шесть рассказов, потом еще два. В давнем своем письме Бажатарник сообщал Занадворовым, что Герман оставил после себя больше двадцати рассказов. Где остальные — надо выяснить. Покамест мы располагаем только пятью главами романа. Есть крохотный листочек, на котором рукой Германа начерчен план двадцатой главы; я думаю, что он был занесен на бумагу, когда Герман подступил к двадцатой главе: планировать вперед ему было некогда.

Судя по его задумкам, рассказам и главам романа, Герман собирался глубоко, широкоохватно изобразить плененную Украину. Это было бы полотно, полное правды и гнева, теплоты и беспощадности. В этом нас убеждают фрагменты полотна, производящие огромное впечатление на читателя. Трагедия народа встает из них. И все это раскрывается через своеобразные, органично созданные характеры: Марфа из «Молитвы», Ераст из «Думы о Калашникове», старик-композитор из «Увертюры», Терень из «Была весна», Наташа из романа...

Осознавая тогдашнюю жизнь и отражая в своих произведениях то, что било по захватчикам и разоблачало их, он формулировал в дневнике раздумья о том, каким методом изображения действительности должен пользоваться художник и каким он должен быть как личность.

И поныне его мысли сохранили свою свежесть и мудрость, будто были написаны не в годы оккупационного лихолетья, а сегодня, когда мы строим коммунизм и когда решается грядущая судьба планеты. Приведу кусочек из его большого, страстного, партийного раздумья о литературе:

«Мир, видимый через человека, а не мир и человек, на которого смотрел писатель-созерцатель, сидящий на некой троне выше всех людских страстей и жизней. Время требует от нас отказаться от «объективизма», от попыток быть «объективным». Такая позиция сейчас — предательство. Предательство по отношению к человечеству, а значит — к литературе. Не над борьбой, а в рядах и явно откровенно на одной стороне должен быть писатель.

Когда против всего человечества пущено в ход любое оружие, только великая страсть борца может сделать писателя любимым теми, кто умирает за будущее Земли. Для нас сейчас и долго еще лучшим критиком и тем, к кому обращаться должны, будет и есть человек, который борется».