Дневник самоходчика: Боевой путь механика-водителя ИСУ-152

Вечером был разговор с Леной. Интересный, умный человек: знает немецкий, польский и чешский, как свой родной, о русском языке и толковать нечего. Во время оккупации она устроилась по заданию партизанского командования работать на немецкий железнодорожный склад в Фастове. Немало ценных сведений о передвижениях немецких войск по железной дороге, о настроениях среди оккупантов и прочем было добыто ею и передано через связного в отряд. Кроме того, она исхитрялась постоянно снабжать партизан медикаментами и бензином, похищенными в пакгаузе. И при всем этом была вне всяких подозрений у немецкого начальства...

У Лены есть младший восемнадцатилетний брат, погодок. Ни он, ни старшая сестра ничего не знали, пока не возвратились в Фастов наши, о второй, тайной работе своей сестры-весовщицы. Брат, как только фашистов вышибли из города, уехал на танке вместе с десантом пехоты, вооружившись трофейным автоматом. Писем от него еще не приходило, и сестры очень этим обеспокоены. Старики Кобылянские оккупации не пережили.

29 января

Учинили веселый экипажный вечер в честь «колечка», замкнутого вчера нашими войсками в городе Звенигородка. А в кольцо то угодили большие немецкие силы, нацеленные на Белую Церковь и Киев. Заодно отпраздновали и свое новоселье   с солдатской самодеятельностью, розыгрышами и веселой травлей.

Когда наконец улеглись, я попросил Ефима Егорыча продолжить рассказ про его одиссею.

Земляк помолчал немного, вздохнул:

– Да что рассказывать? Разнежился было совсем я у бабенки под боком: по завязку опостылело мыкаться по лесам, по оврагам впроголодь, а то и вовсе голодному как волк, да еще и в одиночку и, опять же учтите, в полной неизвестности. Живу это я тихо-мирно, а совесть-то не спит, гложет, мысли беспокойные в башку лезут и даже ночью покою не дают. Тоска! И слухи разные среди народа ходят: и добрые, и паскудные – хоть вой. Совсем я извелся, пока решение принимал.

Вот в какой-то день выкладываю как на духу все свои соображения хозяйке. Сникла она как-то вся, руки уронила, головушку повесила, хочет сказать что-то, да губы сильно дрожат. И вдруг припала к моей груди, рубаху слезами горькими насквозь промочила – успокоилась немножко. А потом (хорошая женщина!) легонько так отстранилась от меня, глянула прямо в глаза мне и проговорила трудным голосом: «Иди, Юхимушка... Раз надо идти – иди». Собрала мне котомку с сухим пайком на дорожку, смену белья да рушник, и с первым светом ушел я, по-граждански обмундированный. Иду, приказываю себе не оглядываться, потому знаю: стоит она, босая, на белом от инея крылечке и смотрит долгим взглядом вслед, сирота...

Весь экипаж сочувственно молчит.

– Да-а... добрался не то чтобы с опаской, но с большими предосторожностями до прифронтовой полосы только в конце сентября. Смекаю: не больно-то ты, фриц, свой план по блицкригу выполняешь. И хоть ты, спору нет, силен, а все-таки не от хорошей житухи в болотах подо Ржевом грязевые ванны принимаешь в такой неподходящий сезон.

Уточняю по возможности обстановку у местного населения, осторожно этак выясняю, будто это мне вовсе ни к чему, чтобы не вляпаться в одном переходе от своих. Уже и фронт слышен. Узнаю даже голоса родимых гаубиц, и сердце в груди у меня то заколотится, то замрет, как перед первым свиданием.

Для последнего привала на немецкой стороне выбрал я, понятно, такую деревню, где фрицев в тот момент не имелось. Нашлись мне и попутчики, двое крепких парией, из здешних.  

Видать, им тоже невмоготу стало маяться в неизвестности и жить с вечной оглядкой. Дождались мы ночки потемнее да потуманнее и незаметно ушли попытать счастья.

Проплутали всю долгую ночь по холодной хляби, по лесным медвежьим углам и налезли к рассвету на свой пикет. Нас окликнули по-русски! Мы поднялись с земли и по команде подошли. У молоденького бойца, что обнаружил нас, ствол винтовки так и прыгал в руках. Не то продрог человек (в пикете ночью и дымом согреться нельзя), не то разволновался не меньше нашего, а может, жутковато ему сделалось, потому – со стороны глянуть на нас, – похожи были мы, перебежчики, точь-в-точь на болотных чертей.

Обыскали нас, повели. Сначала принял нас начальник особого отдела, а потом долго беседовал с каждым командир части, в расположение которой мы вышли.

Ребят, предъявивших справные документы, вскоре зачислили в полк, поставили на все виды довольствия и даже оружие выдали. Они были призывного возраста, а людей в полку не хватало: немец тогда вовсю на Москву пер, на зимние квартиры. А я... меня с моей красноармейской книжкой (она несколько раз подмокала, и буквы в ней порасплывались) после предварительной проверки отправили в глубокий тыл, в Гороховецкие лагеря, как я ни доказывал, что один пользы дам больше, чем двое тех пацанов...

В лагерях тех за меня не на шутку взялся особый отдел. Обидно было... От самой границы почитай протопал, чтобы снова в строй стать, а тут некоторые на тебя, как на предателя, косятся. И понимаю, что причины основательные есть на то у Смерша, а все-таки сердцу горько...