Дневник семинариста

Я получил от батюшки письмо. "Ты, - пишет он, - со мною не шути! (Эти слова им подчеркнуты.) Как я ни добр, но исполнять твоих прихотей не стану. И никогда тебе не дам моего родительского благословения ехать в университет. Какой дурак внушил тебе эту мысль, и что ты нашел в ней хорошего? Я тебе сказал: ты должен пребывать в том звании…" и так далее и так далее… Батюшка, батюшка! Ты говоришь: призван… А если у меня недостанет сил на исполнение моего святого долга? Если, почему бы то ни было, я утрачу сознание своего вы-

сокого назначения, заглохну и окаменею в окружающей меня горькой среде? Чей голос тогда меня ободрит? Чья рука меня поднимет? На чью голову ляжет ответственность за мои проступки?.. Я не могу ни за что взяться: голова моя идет кругом. Между тем у нас начались повторения к годовому экзамену. Что со мною будет, не знаю.

23

- Тебя зовет Яблочкин, - сказал мне фельдшер, вызвав меня из класса, - иди скорее… - Сердце мое дрогнуло, я побежал в больницу и осторожно подошел к постели больного.

- Ты здесь? - сказал он, открывая свои впалые глаза, под которыми образовались синие круги. - Умираю, Вася… все кончено! - Он хотел протянуть мне свою руку, но бессильная рука как плеть упала на постель. Я сел подле него на табуретку. В комнате была тишина. Пасмурный день слабо освещал ее мрачные стены. На дворе шел дождь, и его крупные капли, заносимые ветром, звонко ударялись об стекла. Яблочкин дышал тяжело и неровно.

- Коротка была, - сказал он, - моя жизнь, и эта бедная жизнь обрывается в самую лучшую пору, как недопетая песня на самом задушевном стихе. Прощай, университет! Прощайте, мои молчаливые друзья, мои дорогие, любимые книги!.. Ах, как мне тяжело!.. Дай мне, Вася, свою руку…

Я понял, что приближается страшная минута.

- Друг мой, - сказл я, не удерживая более своих слез и тихо пожимая его холодные пальцы, - теперь тебе не время думать о земном. Видно, так угодно богу, что выпадает нам та или другая доля. Его бесконечная любовь имеет свои цели…

- Помоги мне сесть. - Я приподнял его и подложил ему сзади подушку.

- Хорошо, - сказал он, - спасибо… Вася, Вася! У меня нет даже матери, которой я послал бы свой прощальный вздох. Я круглый сирота! На что мне они - эти лица, которые меня здесь окружают! Какая у меня с ними связь?

- А разве я тебя не люблю? разве я не буду тебя помнить и за тебя молиться?

- Я знаю, знаю. У тебя добрая душа… - Голова его была свешена на грудь, неопределенный взгляд устремлен в сторону. Он говорил:

Чиста моя вера,

Как пламя молитвы,

Но, боже! и вере

Могила темна…

- Алеша! друг мой! - сказал я, - зачем это сомнение?

Он посмотрел на меня задумчиво.

- Что ты сказал?

- Зачем это сомнение? - повторил я.

- Это так. Грустно мне, мой милый! Слышишь, как шумит ветер? Это он поет мне похоронную песню… Скажи моей доброй старушке, что я ее любил и за все ей благодарен. То же скажи ее сыну. Пусть он учится. Тебе я дарю все мои книги и тетрадки. Ах, как мне грустно!.. Дай мне карандаш и клочок бумаги. - У меня было в кармане то и другое, и я ему подал и положил на его колени какую-то попавшуюся мне под руки книгу, чтобы ему удобнее было писать. Он стал неразборчиво и медленно водить карандашом. После пяти или шести написанных им строк на бумагу упала с его ресницы крупная слеза. Больной отдохнул немного и снова взялся за карандаш.

- Устал я… - сказал он, прикладывая ко лбу свою руку. - Возьми себе это на память о моих последних минутах. Прочтешь дома.

- Спасибо тебе, - отвечал я и положил бумагу в карман.

Вдруг Яблочкин вздрогнул и остановил на мне испуганный взгляд.

- Кто это сюда вошел? Выгони его!

- Здесь никого нет, мой милый. - Я сел к нему на кровать и обнял его одною рукою. - Здесь никого нет…

- Как нет? Видишь, стоит весь в черном… Выгони его… - Больной дрожал с головы до ног. Я встал, прошелся до двери и снова сел на свое место.

- Я его вывел, - сказал я.

- Ну, хорошо. - Яблочкин положил ко мне на плечо свою голову. Бред его усиливался.

- Горит!.. - вдруг он крикнул во весь голос и протянул вперед свои исхудалые руки. - Спасите!..

- Что ты, что ты? успокойся!.. - отвечал я, прижимая его к своей груди.

- Стены горят… Мне душно в этих стенах!.. Спасите!

- Опомнись, опомнись, - говорил я, и грудь моя надрывалась от рыданий. - Здесь все мирно. И чужих здесь никого нет. Это я сижу с тобою, я, Василий Белозерский, друг твой, готовый за тебя лечь в могилу.

Дыхание Яблочкина становилось все тише и тише. Руки холодели, но глаза приняли более определенное выражение.

- Это ты, Вася?

- Я, мой милый.

- Ступай в университет, а здесь…

Голова его упала ко мне на плечо. Я послушал, - не дышит… И тихо я опустил его на подушку, перекрестил, закрыл ему глаза и склонился на колени у изголовья его кровати. И долго, долго текли из глаз моих горькие слезы.

Вот что он написал мне на память:

Вырыта заступом яма глубокая.

Жизнь невеселая, жизнь одинокая,

Жизнь бесприютная, жизнь терпеливая,

Жизнь, как осенняя ночь, молчаливая, -

Горько она, моя бедная, шла

И, как степной огонек, замерла.

Что же? усни, моя доля суровая!

Крепко закроется крышка сосновая,