Дневник смертницы. Хадижа

Даже не знаю, писать это или не писать… Вдруг когда-нибудь кто-то про мой позор прочитает — всем нашим родственникам за меня стыдно будет. Но дневники же пишут для того, чтобы их никто не читал. Чтобы написать про то. что на душе. Из души все в тетрадь перейдет, тебе легче станет. Я сожгу эту тетрадь, когда она закончится. Или спрячу ее так хорошенько, чтобы никто никогда ее не нашел. Я такие вещи пишу в этой тетради, что можно на всю жизнь опозориться. Только ничего этого не будет. Хуже, если Айке что на душе рассказать. Айка разнесет по всему селу, ее язык даже дальше дотянется. Я же знаю, как люди сплетничать любят. Клянусь, хинкал они не едят, он на тарелках лежит, остывает, они языками болтают, болтают, все никак их сплетни не заканчиваются. Когда бабушка говорит какой-нибудь соседке: «Ты только никому не говори, потому что я тебе доверяю, поэтому такое рассказываю…» — эта соседка сразу летит по селу, как ворона, честное слово. И все знают, что она о тебе эту сплетню разнесла. И даже бабушка, когда говорит, знает, что соседка сейчас полетит языком трепать, а все равно рассказывает, потому что сплетня лезет из нее, и если бабушка не расскажет, есть она не сможет — у нее внутри места для еды не будет, одни хабары у нее там будут.

Я лучше своей тетради все рассказывать буду, что думаю. У тетради рот на замке, она сплетни разводить обо мне не пойдет. Тетрадь лучше, чем соседка или подружка. Клянусь, только ей я доверяю, потому что у нее языка нет.

Короче, я хотела сказать, что одна городская Айкина родственница приезжала и рассказывала, как будто в Москве все женщины ходят с искусственной грудью. Что им врачи грудь разрезают и туда что-то засовывают. Мы с Айкой сначала не поверили, потом она нам журнал показала. Там написано было, что правда они себе в грудь и в губы специально какую-то резину засовывают, чтобы больше смотрелись. Зачем, да, такими вещами заниматься? Аллах же накажет. Хотя, конечно, чтобы грудь большая была, кто не хочет?

Тетя зевнула.

— Хадижа, завтра надо рано встать, поедем на Восточный рынок, будем тебе сумку покупать. Сапоги надо купить на осень. Пальто. Шуба у меня есть, мы невестке покупали — мала ей. Оставили. Думала продать. Теперь зачем продавать, пусть Хадижа носит.

Сегодня я пишу медленно, красивыми буквами. У меня много времени до утра. В селе я писала быстро-быстро, чтобы бабушка не увидела. Иногда я говорила ей, что пишу домашнее задание, а бабушка плохо читает. Но она очень хитрая, все равно могла все по моему лицу узнать.

Сегодня мне нечего бояться. Тетя Зухра ушла спать в их спальню. У меня отдельная комната с персидским ковром на полу и большой итальянской кроватью. У меня есть большое зеркало, стол и крутящийся стул. На потолке — позолоченные фигурки. Это все — для меня. Как же богато они живут! Я смотрела, у них в холодильнике чего только нет — бананы, йогурты (это как сметана, только сладкая), вода разная с газом, соки. Тетя сказала, я могу брать сколько хочу, у них все пропадает.

Аллах, откуда у людей такие деньги? Тетя не работает нигде, зато она подарит мне норковую шубу. Дядя Вагаб работает в милиции. Бабушка и дедушка тоже работали всегда с утра до вечера, собирали фрукты с деревьев, ухаживали за скотиной, ездили на рынок продавать, дядя Хаджи-Мурад почти целый год на заработках бывает. Но у моих родственников никогда не было денег, чтобы даже приличное пальто для меня купить, такое, чтобы не стыдно было в нем из дома выйти. Клянусь, таких вещей я даже тетради своей не рассказывала, потому что стыдно было, но зимой я вообще ни на какие свадьбы не ходила, чтобы люди не видели — у меня нет приличной теплой одежды. В школу я ходила в толстой кофте из ковровых ниток. У нас в классе ни у кого не было дубленок или шуб, но так бедно, как я, никто не одевался, потому что у всех были родители, они им покупали, у меня у одной родителей не было. Сапог тоже нормальных никогда не было. Из-за этого я ненавидела зиму. Я ненавидела каждое утро, когда мне надо было идти в школу, потому что в таком позоре, как у меня, никто туда не ходил. Я всегда хотела заболеть, чтобы можно было сидеть возле печки и никуда не ходить. Пока бабушка не видела, я даже выходила босиком в хлев и стояла там, пока могла терпеть. Зимой в доме полы очень холодные, на них нельзя ставить голую ногу — умрешь от холода. А в хлеве может только скотина находиться. Но я все равно терпела, идти в бедных вещах в школу для меня было хуже. Я очень боялась, что пойду в школу — и по дороге проедет машина генерала с Махачом, хоть зимой они никогда и не приезжали. Иногда я простывала, а иногда нет. Я очень здоровая, все могу терпеть, и ничего мне не будет.