Дневник утраченной любви

Крышка люка, который никуда не ведет. Дверь, отворяющаяся в ничто. Плоская поверхность, притворяющаяся, что в ней есть глубина. Приманка.

* * *

Могилы состоят из надписей в память об ушедших.

Их выбивают на камне – чтобы не улетали.

Кладбища – целые поля надписей.

* * *

Надпись не исполняет свою функцию, если никто ее не читает.

Я буду приходить на твою могилу, мама, раз за разом подтверждая твое присутствие.

Что лежит в могиле?

Некое существо? Обрывки целого? Прах? Воспоминание? Маму проглотил ее труп.

Единственный смысл придала могиле сама мама: купила ее после смерти отца, установила там урну с его прахом – наши возражения не подействовали, он выбрал кремацию – и вооружилась терпением. «Он ждет меня там, однажды я к нему присоединюсь…» – спокойно повторяла она, очень довольная тем, что не только исполнила последнюю волю своего мужчины, но и навязала ему свою.

Эта могила объединяет моих родителей, олицетворяет их любовь, не принадлежа кому-то одному.

«Пойдем со мной на кладбище, повидаемся с отцом!» – много раз просила мама, но я ни разу не медитировал над серой гранитной плитой.

«Пойдем со мной на кладбище, повидаемся с отцом!» Я никогда не хотел увидеться с отцом – ни на кладбище, ни в любом другом месте.

* * *

– Где ты?

Откуда бы я ни звонил маме, путешествуя по городам и весям, она первым делом задавала мне этот вопрос. Сегодня я смотрю в пустынное небо и спрашиваю:

– Где ты?

* * *

Где она? Под землей? На небесах?

Ее настоящим убежищем станет моя память.

* * *

По правде говоря, в первую очередь я хочу утешить не себя – ее.

* * *

Тени занавешивают мамину смерть…

Решусь ли я написать о них?

Страх останавливает мое перо.

* * *

Во вторник, 4 апреля, я покидаю Гонкуровскую академию. Я очень ценю наш ежемесячный обед в ресторане «Друан», жаркие дискуссии, которые мы ведем, когда ищем литературные таланты. Эта задача разжигает в нас альтруизм, ведь обсуждаются только чужие книги, и никогда наши собственные, но больше не могу тащиться поездом в Париж и вести умные беседы, то есть быть независимым человеком.

Я пишу короткое письмо девяти коллегам-писателям, рыцарям овального стола. Они мои товарищи, некоторые – близкие друзья.

Почти сразу получаю ответные послания. Виржини Депант^[3], Филипп Клодель^[4] и Поль Констан^[5] выражают мне теплые чувства в изысканных выражениях, и я перечитываю их, чтобы насладиться дружеским участием. От Тахара Бен Джеллуна^[6] приходит короткое сообщение, в котором говорится о «боли и разлуке, вечном молчании и неизгладимых слезах» и о том, что благоразумный человек должен учиться терпению.

Терпение…

Я знал терпение любви, теперь придется учиться терпению печали.

* * *

Собрать все факты. Рассказать о ее смерти. Найти истину. Дать трезвую оценку случившемуся. Сумею ли?

Я не составляю протокола. Романист, драматург, я наделен пылким воображением и решил придумывать истории из любви и отвращения к реальности. Человеческие особи вдохновляют меня, в этом источник моей любви. А отвращение? – спросите вы. Дело в том, что я описываю мир не только таким, каков он есть, но и таким, каким он мог бы быть. То есть должен был бы быть. В тесто реального я добавляю дрожжи идеального.

В маминой смерти идеал отсутствует.

Так чувствуем мы с сестрой.

* * *

«Молчание символизирует травматизм. Индивидуум превозмогает боль, когда облекает ее в слова».

Я записал эти фразы в Швейцарии, на коллоквиуме по психиатрии посттравматизма. Врачи бывают готовы говорить о начале выздоровления, если пациент описывает пережитое и признает себя героем либо жертвой рассказанной истории.

Мне трудно смириться… но я должен описать мамину смерть.

* * *

Я уже говорил, что молюсь за нее по нескольку раз в день?

Молюсь, чтобы она не запаниковала в том царстве, где окажется.

Прошу, чтобы ее хорошо приняли и она разгуливала бы там, веселая и счастливая.

Молюсь и прошу, чтобы она не тревожилась о нас, своих детях и внуках, своей семье, подругах и всех любимых существах.

А еще я молюсь – и это разрывает мне сердце, – чтобы мама испытала величайшую радость, найдя в том мире моего отца.

Не исключено, что мои молитвы не возымеют никакого действия: возможно, они не влияют на мир иной, а может, никакого такого мира просто нет.

Но я все-таки буду молиться.

А что еще делать, если ничего другого не остается?

* * *

Я верю в силу веры.

Разве любовь существовала бы без веры?

* * *

Кое-кто думает, что молятся те, кто хочет придать себе важности, воображая, что способны изменить мировой порядок.

Молитва дышит оптимизмом, волюнтаризмом, сопротивлением и вовлеченностью. Мои ценности. Отрекусь ли я от них перед лицом смерти? Ни в коем случае!

Пусть сама попробует перечеркнуть их.

* * *

Хотите знать, что ужасного было в истории маминой смерти? Извольте.