Дневник заключенного. Письма

Передо мной письмо твое от 24/XI и вырезки Ясика. И когда я смотрю на них и думаю, что они были в его ручках, что он сам их вырезывал, играя, и улыбаясь, и учась вместе с тем, — волна неиссякаемой любви и нежности к нему переполняет сердце мое, и я говорю ему самые нежные слова и посылаю пожелание, чтобы рос крепким, добрым и сильным, чтобы вырос и был ясным лучом — умел сам любить и быть любимым. Нашей встречи мы терпеливо должны ждать, и время скоро пройдет — тогда Ясик будет уже большим мальчиком, целым человеком — и, быть может, больше нам не нужно будет разлучаться, и, быть может, вся жизнь наша станет лучше, нормальнее. Я живу этими мечтами и хочу дождаться этого. Хочу еще почувствовать, что я жив и мои силы еще не иссякли. Быстро идут дни за днями, и вот уже проходит 8 месяцев со дня моего последнего суда. Мысль обо мне не должна тревожить тебя, железа нет уж у ног моих, питаюсь сносно, в камере тепло и одет сам тепло. Помни, что всякая радость твоя и Ясика — моя радость, она дает мне силу и волю ждать и дождаться нашей весны.

Твой Феликс

С. С. Дзержинской

[Москва, Центральная пересыльная тюрьма] 19 февраля 1917 г.

Милая Зося моя!

Последний раз я писал тебе заказным письмом 14(1)/! — 17 года. С тех пор я получил письмо твое и открытку от 4 и 26/ХII и открытку Ясика от 25/XII. Карточек Ясика я не получил, хотя расписался на повестке 2 недели тому назад. (Я думаю, что это были карточки.) Я уже радовался, что снова увижу, хотя бы на бумаге, сынулю моего милого — хотя бы на короткое время. Здесь в камере карточек нельзя держать — даже малого сынка, но я надеялся, что мне дадут хотя бы один день посмотреть на нее. Может быть, дадут еще. Передо мною открытка Ясика, раскрашенная им, и слова его ко мне, мысли, чувства и улыбка. С какой радостью я с тобой, милый мой, пускал бы в воздух мыльные пузыри, чтобы они, радужные и прекрасные, носились плавно по воздуху, а мы следили бы за ними, задрав головы и поддувая, чтобы они не упали. И я думаю о том, что, когда ты подрастешь, будешь большим и сильным, мы научимся сами летать на аэроплане и полетим, как птицы, к высоким горам, к облакам на небе, — а под нами будут села и города, поля и леса, долины и реки, озера и моря, весь мир прекрасный. И солнце будет над нами, — а мы будем лететь. Ясик мой, не огорчайся, что я теперь не с тобой, иначе не может быть, я люблю тебя, мое солнышко, и ты радость моя, хотя я тебя вижу только во сне и в мыслях. Ты вся радость моя. Будь хорошим, добрым, веселым и здоровым, чтобы всегда быть радостью для мамуси, для меня и для людей, чтобы, когда вырастешь, трудиться, радоваться самому своей работой и радовать других, быть им примером. Я целую тебя и крепко-крепко обнимаю — сынулю моего.

Я так редко пишу, но это лишь потому, что жизнь здесь так сера и однообразна. Я застыл тут, а человек, как и все живое, — вечно в движении, вечно в нем что-то умирает и нарождается, каждый момент его — это новая жизнь, проявление скрытых сил, возможностей: жизнь текуча, и в этом ее красота. Всякое желание и попытка остановить ее, увековечить момент счастья или несчастья — это смерть для жизни, рабство. Поэтому я отворачиваюсь теперь от своей жизни — стоячего болота, — и не хочется мне о ней писать и расписывать. Теперь я дремлю, как медведь зимой в своей берлоге, осталась только ясная мысль, что весна придет, и тогда перестану сосать свою лапу и все оставшиеся еще в душе и теле силы проявятся. Буду жить. Я продолжаю сидеть в одиночке, с тем же товарищем и в общем доволен. Работаю на машине около 5 часов в сутки. Читаю теперь больше. Снова получаю «Правит, вестник». Питаюсь достаточно. Хлеба всего даже не съедаю. Ты, дорогая, не беспокойся, не думай, что пишу для успокоения. Я эти успокоения ненавижу. Они обидны. Ведь если бы ты, например, скрывала от меня какую-нибудь беду, мне было бы ужасно больно. Мы ведь можем жить правдой и знать все. Не нужно мне ничего посылать, да и почти что нельзя, только сало, сахар, хлеб — но это все здесь есть. А за шоколад, виноград и конфеты, которые Ясик хочет мне прислать, я очень благодарен, мы это как-нибудь съедим вместе — устроим целую пирушку, пригласим Янека и друзей и будем вспоминать минувшее время, — а теперь приходится пользоваться этим только «в придумку». Марыльке, к сожалению, не могу написать. Передай ей от меня сердечные приветы и рукопожатия, и Янеку-шалуну и Стефану поцелуи. Друзьям и родным приветы. Имела ли ты известия от отца? Что там у него? Пошли ему от меня крепкие объятия и поцелуи. Можно ли теперь свободно переписываться с Варшавой? Как там живут наши родные?[159] Стремлюсь туда всей душой. Надо кончать.

Обнимаю тебя и целую крепко.

Твой Феликс

С. С. Дзержинской

Москва, 18 марта 1917 г.

Дорогие мои Зося и Ясик!

Получили ли вы мою телеграмму и открытку, отправленные после моего освобождения?