Дневник женщины времен перестройки

- И что это ты вдруг стала такой хорошенькой и легкомысленной? поддразнивает меня Митя. - Никакого авторитета теперь от студентов своих не дождешься: сама как студентка.

Так мы болтаем всякую ерунду, старательно избегая разговоров о будущем. И еще пытаемся забыть о политике, что не очень-то получается: она прямо плавает в воздухе, все ею пропитано, в Крыму - особенно.

Местные панически, до судорог боятся возвращения татар. И попробуй им напомнить, что Крым же татарский, что есть такая народность: крымские татары... Соседка после такого напоминания меня просто не замечает, будто не видит: смотрит при встречах мимо.

- Вам хорошо - там, в Москве, рассуждать, а они палатки здесь разбивают. Сидят и смотрят на наши дома, ничего не делают, только смотрят, а у нас из рук все валится. Мы, что ли, виноваты, что их повыселяли?

- А они виноваты? Что же им делать: Крым - их родина.

- А я знаю? Теперь нас выселять, да?

И вот - отворачивается после того разговора. Испортила я их добрые отношения с Юрой.

- С ума ты, что ли, сошла? - набросился на меня Митя. - Какая тут может быть справедливость? У Ганны трое детей и муж-инвалид. Она эту хату своими руками сложила, ты что, не видишь: типичная украинская мазанка. И ты хочешь, чтобы она эту мазанку бросила? Единственное, что у нее есть! И где ее ждут? Нет, скажи, ждут ее где-нибудь? Не вмешивайся ты, Христа ради!

Такие дела. Все, хватит, молчу о политике, пропади она пропадом. Только думаю я, что такого злодея, как "вождь всех времен и народов", земля не рожала. Что там Нерон или Иван Грозный! Кто из них смог бы с таким сладострастием уничтожать миллионы, неторопливо, как паук, натравливать друг на друга народы, тасовать, как карты в колоде, все у всех отобрать, разорить богатую, щедрую землю, пропитать ее ненавистью и страхом, сделать великодушный народ символом угнетения? И при этом заставить себя обожать, рыдать, когда сдох наконец! И до сих пор есть у него обожатели, и до сих пор мы помним о нем как заколдованные, вкушаем плоды его неустанных трудов и будем помнить до самой смерти. А вот Алена моя, кажется, от злых чар свободна. Повезло ее поколению.

На другой день

Вчера заснула в гамаке, сунув дневник под подушку. Море ворчало глухо и сдержанно, ворочалось с боку на бок, как огромное, доисторическое животное, и такой силой, таким безмерным покоем наполняло душу... Под его мерные вздохи я и заснула. Когда же открыла глаза, то надо мной стоял и на меня задумчиво смотрел Митя. Я уже привыкла к его шуткам и смеху, но тут он напомнил мне себя прежнего - знающего, умного доктора, к которому бросаются за спасением, изнемогая от одиночества.

- Ты что? - как-то даже оробев от его взгляда, спросила я, моргая спросонок.

С моря налетал ветер, непогода разыгрывалась не на шутку, шептались, качались деревья.

- Ничего. - Он моргнул, улыбнулся смущенно. - Соскучился и пришел.

Митя попытался сесть со мной рядом, но гамак взбрыкнул, как рассерженный конь, левая его сторона резко рванула вверх, и он гневно вытряхнул из себя нас обоих. Мы почему-то ужасно развеселились и хохотали, не в силах остановиться, стряхивая друг с друга иглы и веточки. А потом обнялись и серьезно поцеловались под деревом, не крепко, не пылко, а вот именно что серьезно. Мне опять захотелось - как там, в Мытищах, - сказать ему, что люблю, второй раз в жизни: Костя и он, никого у меня больше не было. Но я постеснялась: взрослая женщина, как бы сказала Алена ("Мама, ну ведь ты совсем взрослая женщина!"), должна быть сдержанной.

- Я люблю тебя, - в этот самый момент, будто подслушав меня, сказал Митя. - Сам не знал, что могу так любить...

И, обнявшись, мы пошли в дом, потому что ветер вдруг стих, небо угрожающе потемнело, все вокруг затаилось и замерло, и пошел дождь - мерно, спокойно, уверенно и надолго.

Десятое июля

Я всегда прячу от Юры глаза, когда вечерами, после чая в саду, мы покидаем этого доброго, милого толстяка.

- Спокойной ночи, - говорю я как можно будничнее.

Там, наверху, нас ждет счастье. Ждет прохладная, чистая, просторная комната, распахнутые в южную ночь окна, звон цикад и широкая тахта - одна на двоих. Иногда я закрываю окно: боюсь, что Юра услышит мой стон, от которого я не всегда могу удержаться. Иногда мы стаскиваем матрац на пол: тахта, словно злясь на нашу несдержанность, начинает скрипеть и пошатываться. Усталые, разгоряченные, благодарные друг другу, перед тем как заснуть, мы долго смотрим на бархатное южное небо, мерцающее огромными звездами. Сидим на подоконнике и любуемся, переговариваясь почти шепотом. Ощущение счастья так сильно, что хочется, чтобы все вокруг были счастливы. Ведь это так просто: любить друг друга. Проще, чем ненавидеть.

- Почему она всегда уезжает? - спрашиваю я однажды про Юрину жену.

- Потому что летом здесь жарко.

- А Юра почему с ней не едет?

- Потому что разгар сезона и он не может оставить санаторий. И вообще у них уже все в прошлом.