Дневник

Да, но что раздражает меня, так это то, что препятствия исходят не с нашей стороны, а со стороны А. Это безобразно, и гордость моя возмущается. Уедем из Рима.

Не очень-то приятно, в самом деле, видеть это нежелание принять меня к себе, когда я сама не желаю войти к ним. Рим – город, до того полный сплетен, что все уже говорят об этом, а я последняя это замечаю! И это вечно так. Я, конечно, прихожу в бешенство при мысли, что у меня хотят отнять Пьетро, но, благодаря Богу, я желаю большего для себя и стремлюсь не к такому величию! Если бы А. был человек, входящий в мою программу, я бы не сердилась, но человек, которому я в своем сознании уже отказала, как неудовлетворяющему меня… И смеют говорить, что папа не позволяешь этого.

Я просто в бешенстве, но… погодите немного. Наступает вечер, а с вечером появляется А. Мы принимаем его довольно холодно из-за того, что говорил барон Висконти и вследствие бездны разных «предположений», потому что после разговора с Висконти у нас то и дело предполагают что-нибудь.

– Завтра,- говорит Пьетро по прошествии нескольких минут,- я уезжаю.

– Куда?

– В Террачину. Я думаю остаться там восемь дней.

– Его посылают туда,- шепчет мама по-русски. Я так и думала; но что за стыд! Хоть плачь от бешенства!

– Да, это неприятно,- отвечала я.

О, гадкий поп! Понимаете ли вы, до чего это унизительно!

Разговор на этом останавливается. Мама до того оскорблена, до того взбешена, что ее головная боль усиливается, и ее уводят в ее комнату. Дина удаляется еще прежде. Все как будто молча сговорились оставить меня с ним наедине, чтобы добиться истины.

Оставшись одна, я приступила храбро, хотя не без некоторой внутренней дрожи.

– Зачем вы уезжаете? Куда вы едете? О, как бы не так! Если вы думаете, что он ответил мне так же прямо, как я его спросила, то очень ошибаетесь. Я спросила, но он уклонился от ответа.

– Какой ваш девиз? – спросил он.

– Ничего – прежде меня, ничего – после меня, ничего – кроме меня.

– Прекрасно, таков же и мой.

– Тем хуже!

Тогда начались выражения любви, сыпавшиеся без всякого порядка – до того они были правдивы. Бессвязные слова любви без начала и конца, порывы бешенства, упреки. Я выдержала этот град с таким же достоинством, как и спокойствием.

– Я так люблю вас, что умереть можно,- продолжал он,- но я вам не верю. Вы всегда насмехались надо мною, всегда смеялись, всегда были холодны со своими экзаменаторскими вопросами. Что ж вы хотите, чтобы я сказал вам, когда я вижу, что вы никогда не любили меня!

Я слушала непреклонно и неподвижно, не позволяя даже коснуться моей руки. Я хотела знать во что бы то ни стало, я чувствовала себя слишком жалкой в своем беспокойстве, приправленном миллионом подозрений.

– Я? Полноте!- сказала я.- Вы хотите, чтоб я любила человека, которого я не знаю, который все от меня скрывает! Скажите – и я поверю. Скажите – и я обещаю вам дать ответ. Слышите – после этого я обещаю вам дать ответ.

– Да вы будете надо мною смеяться, если я скажу вам. Поймите вы, что это секрет! Сказать его – это значит разоблачить себя всего! Есть вещи до того интимные, что их никому в мире нельзя сказать.

– Скажите, я жду.

– Я скажу вам, но вы будете смеяться на мной.- Клянусь вам, что нет.

После многочисленных обещаний с моей стороны не смеяться и никому не говорить, он наконец рассказал мне.

В прошлом году, будучи солдатом в Виченце, он наделал на тридцать четыре тысячи франков долгов; с тех пор, как он вернулся домой – т. е. вот уже десять месяцев – он не в ладах со своим отцом, который не хотел платить их. Наконец, несколько дней тому назад, он сделал вид, что уезжает, говоря, что дома с ним слишком дурно обращаются. Тогда его мать вышла к нему и сказала, что отец заплатит его долг с условием, что он будет вести благоразумную жизнь. «А чтобы начать ее, прежде чем он примирится с родителями, он должен примириться с Богом». Он уже давно не говел.

Словом, он отправляется на восемь дней в монастырь San Giovani et Paolo, около Колизея.

Так вот в чем секрет!

Я облокотилась о камин и о стул, отвернула глаза, которые – Бог их знает отчего – были наполнены слезами. Он облокотился подле меня, и мы стояли так несколько секунд молча, не глядя друг на друга. Целый час мы простояли таким образом, говоря о чем? О любви, конечно. Я знаю все, что хотела знать, я все вытянула из него.

Он не говорил со своим отцом, но рассказал все своей матери, он назвал меня.

– Вообще,- сказал он,- вы можете быть уверены, что мои родители ничего не имеют против вас, затруднение только в религии.

– Я знаю, что они ничего не могут иметь против меня, потому что если бы я согласилась выйти за вас замуж, это было бы честью для вас, а не для меня.

Я стараюсь выказать себя суровой, щепетильной, какова я, впрочем, и на самом деле, а также выставить свои нравственные принципы безусловной чистоты, чтобы он рассказал все это своей матери, так как он все говорит ей.

Он никогда еще не говорил со мной, как сегодня вечером.