Дневники

22.6. Мученик это еще не все, этим человека еще не определишь, мученик – он же и мучитель подчас. Лишь из абстрактного далека всех страдальцев слезой сочувствия омыл бы… А вблизи – если бы не эта манера размахивать руками, не эта ухмылка, так раздражающая черт знает почему… И такая мелочность, низменность непосредственных целей, ради которых совершается самоистязание… И более важное: подавляющее большинство заключенных – случайные жертвы режима, на самом деле плоть от плоти его. Им далеко до неприятия его в сути. Ими правят обстоятельства. Они могли бы быть и надзирателями, но обстоятельства сложились так, что они стали заключенными, их мучают в качестве заключенных, но и сами они неустанно ищут более слабых. Когда холодной лунной ночью мимо тебя по улице, идущей в гору, пробегает человек, за которым гонится другой, и ты не знаешь… – это крайность грустная, ибо за ней болезненная потеря веры даже в случайную возможность блага от поступка, продиктованного «первичным» душевным порывом. Но вот камерная ситуация: сильный бьет слабого. Помочь только потому, что он слабый? Но всего лишь вчера он сам бил слабейшего и… завтра будет бить. Грызутся звери… О, если бы, говорю я, оказаться по ту сторону решетки, всей этой решетки, – как в зоопарке. Но радоваться тут нечему. Да спасет меня Бог от умения холодной рукой ставить крест на ком-либо. Все-таки сочувствуешь слабому зверю, сочувствуешь и лезешь в его защиту, надеясь, что он сбросит звериную шкуру… И вечно обманываешься. И все же нельзя, исходя из холодной уверенности в завтрашнем зле, спокойно смотреть на сегодняшнее. Завтра – всегда проблематично, сегодня – явь, в которой надо участвовать и не столько ради общего завтра (неопределяемого ни наивным, ни диалектическим оптимизмом приверженцев добра ради всечеловеческого счастливого будущего), сколько ради себя в завтра.

Черт возьми! Дело уже к отбою, а я так и не исчерпал тему. Временные ресурсы минимальны. Только воскресенье практически. Нет ни времени, ни сил на поиск точных формулировок – пишешь с разбегу, урывками и тайком. Тема эта (о самоистязателях) не простая – обязательно вернусь к ней попозже. Мне смешны сентиментальные всплески руками, но и подальше от крайностей объективизма с его бездушными ярлыками, развешивание которых неизбежно сопряжено с приданием угловатому, корявому явлению обтекаемой формы. Упущенные или едва намеченные аспекты темы (учесть!): отрезающий от себя куски мяса хотел бы отрезать их от врагов своих, но не может или не осмеливается на это и пожирает в бессильной ярости себя; что, впрочем, ни чуть не облегчает вины палачей; укушенный собакой не имеет права становиться на четвереньки и кусать ее в ответ – есть человеческие способы отражения собак; условия, поощряющие низменные инстинкты; китайская месть: набрать в рот говна и плюнуть в лицо врагу; разговор в 1969 г. с экзальтированной девочкой о «фюрере» демохристиан Огурцове И.В.[19], с которым я сидел во Владимире («Ну и как вы с ним?» «Да ничего, раза два, правда, чуть не до драки разругались, но расстались тепло». «Неужели идеологические разногласия достигали у вас такой остроты?» «Какие там идеологические разногласия? Раз – из-за махорки, другой – из-за параши»); принципиальная противоестественность жизни на виду у всех; недовольство властью лишь потому, что тебя не подпускают к пирогу; Брюховецкий, поджигавший себя, ныне работает пожарником на 3-ей зоне (найти описания аналогичного случая в Германии: Гитлер назначает самоподжигателя начальником пожарной команды. В «Науке и религии»?); лагерное преломление проблемы: доступ относительно широкой прослойки населения к предметам потребления, ранее символизировавшим принадлежность к партийно-государственной элите, не означает уничтожения фактического неравенства, но говорит лишь о степени участия советского обывателя в системе мероприятий, направленных на стабилизацию режима путем более утонченной маскировки элитарных прерогатив; белорусе, который боялся изнасилования и привязывал на ночь фанерку на задницу; голодовка – тоже самоистязание, дело, следовательно, не столько в форме протеста, сколько в соотнесенности его с общим духовно-интеллектуальным обликом субъекта и его целями; крайние формы самоистязания – кошмар, пусть и не провоцируемый непосредственно условиями жизни в тюрьме; такая форма протеста (при всех но все же лучше) – в некотором смысле – «европейских» способов борьбы со злом, борьбы рационального с иррациональным, законнического с беззаконием по сути, – ибо приходится принимать правила игры (не настоящие, внутренние, но декларируемые во вне, камуфляжные) «чужого монастыря» и уже одним этим оправдывать существование его устава, но кошмар на кошмар, иррациональное на иррациональное – это взрыв изнутри, это тяжело предусмотреть и включить в систему; коварство «естественного права» на противозаконные (в общечеловеческом смысле) средства, когда несостоятельность легальных средств очевидна…