Дневники

После обеда были у пушки на бульваре. Кучки, беседы, агитация – все на тему о зверствах белогвардейцев, а какой-нибудь солдат повествует о своей прежней службе; все одно: как начальники "все себе в карман клали" – дальше кармана у этих скотов фантазия не идет.

– А Перемышль генералы за десять тысяч продали, – говорит один: – я это дело хорошо знаю, сам там был.

Сумасшедшие слухи о Деникине, об его успехах. Решается судьба России.

9 июня.

В газетах все то же – "Деникин хочет взять в свои лапы очаг" – и все та же страшная тревога за немцев, за то, что им придется подписать "позорный" мир. Естественно было бы крикнуть: "Негодяи, а как же похабный мир в Бресте, подписанный за Россию Караханом?" Но в том-то и сатанинская сила их, что они сумели перешагнуть все пределы, все границы дозволенного, сделать всякое изумление, всякий возмущенный крик наивным, дурацким.

И все то же бешенство деятельности, все та же неугасимая энергия, ни на минуту не ослабевающая вот уже скоро два года. Да, конечно, это что-то нечеловеческое. Люди совсем недаром тысячи лет верят в дьявола. Дьявол, нечто дьявольское несомненно есть.

В Харькове "приняты чрезвычайные меры" – против чего? – и все эти меры сводятся к одному – к расстрелу "на месте". В Одессе расстреляно еще 15 человек (опубликован список). Из Одессы отправлено "два поезда с подарками защитникам Петербурга", то есть с продовольствием (а Одесса сама дохнет с голоду). Нынче ночью арестовано много поляков, – как заложников, из боязни, что "после заключения мира в Версале на Одессу двинутся поляки и немцы".

Газеты делают выдержки из декларации Деникина (обещание прощения красноармейцам) и глумятся над ней:

"В этом документе сочеталось все: наглость царского выскочки, юмор висельника и садизм палача".

В первый раз в жизни увидел не на сцене, а на улице, среди бела дня, человека с наклеенными усами и бородой.

Так ударило по глазам, что остановился как пораженный молнией.

Одно из древнейших дикарских верований:

"Блеск звезды, в которую переходит наша душа после смерти, состоит из блеска глаз съеденных нами людей…"

Теперь это звучит не так уж архаично.

"Мечом, своим будешь жить ты, Исав!"

Так живем и до сих пор. Разница только в том, что современный Исав совершенный подлец перед прежним.

И еще одна библейская строка:

"Честь унизится, а низость возрастет… В дом разврата превратятся общественные сборища… И лицо поколения будет собачье…"

И еще одна, всем известная:

"Вкусите – и станете как боги…"

Не раз вкушали – и все напрасно.

"Попытка французов восстановить священные права людей и завоевать свободу обнаружила полное человеческое бессилие… Что мы увидели? Грубые анархические инстинкты, которые, освобождаясь, ломают все социальные связи к животному самоудовлетворению… Но явится какой-нибудь могучий человек, который укротит анархию и твердо зажмет в своем кулаке бразды правления!"

Удивительней всего то, что эти слова, – столь оправдавшиеся на Наполеоне, – принадлежат певцу "Колокола".

А сам Наполеон сказал:

"Что сделало революцию? Честолюбие. Что положило ей конец? Тоже честолюбие. И каким прекрасным предлогом дурачить толпу была для нас всех свобода!"

Ленотр о Кутоне:

– Каким способом попадал Кутон в Конвент? Кутон, как известно, был калека, а меж тем был одним из самых деятельных и неутомимых членов Конвента и, если не лечился на водах, не пропускал ни одного заседания. Как же, на чем являлся он в Конвент?

Сперва он жил на улице Сент – Онорэ. "Эта квартира, писал он в октябре 1791 года, мне очень удобна, так как она находится в двух шагах от Святилища (то есть Конвента), и я могу ходить туда на своих костылях пешком". Но вскоре ноги совсем отказались служить ему, да переменилось, кроме того, и его местожительство: он жил то в Пасси, то возле Пон – Неф. В 1794 году он наконец основался опять на улице Сент-Онорэ, в доме 336 (ныне 398), в котором жил и Робеспьер. И долго предполагали, что из всех этих мест Кутон заставлял себя носить в Конвент. Но как, на чем? В плетушке? На спине солдата? Вопросы эти оставались без ответа целых сто лет, говорит Ленотр, – и делает отступление, чтобы нарисовать эту свирепую гадину в домашнем быту, пользуясь одним письменным рассказом, найденным среди революционных документов спустя двадцать лет после смерти Кутона. Это рассказ одного провинциала, приехавшего в Париж с целью оправдать перед Конвентом своих земляков, революционных судей, заподозренных, по доносу, "в снисходительности". Провинциалу посоветовали обратиться к самому Кутону, и одна дама, знакомая г-жи Кутон, устроила ему это свидание, "при одном воспоминании о котором он вздрагивал потом всю жизнь".