Дневники

В “Корчме” Фадеев передал мне слова хозяина⁵⁷: “Иванов себе на уме”. Для того, чтобы создалось такое впечатление, мало чтения книг моих, а много “сообщений”. Здесь навалили все, что можно, и получилось, как и у каждого, наверное, в жизни, если собирать неодобрительные поступки,— куча навозу. Навоз сей,— в случае моей смерти,— пойдет как удобрение, и я буду описан, как герой, который бог знает какие грязи прошел, для того чтобы выйти на сухое место,— а при жизни: вонь, прель, чепуха. И так будет продолжаться долго, долго; и скучно. Весьма странное зрелище — быть чужим на своем собственном пиру. Это мне напоминает 1918 год, когда в Омске организовал я “Цех пролет[арских] писателей” из трех человек и выпустил литературную газету

43

“Согры”. Газета была искренне советская,— и наверное, талантливая. И тем не менее, ее обругали в местных “Известиях”. Позже я узнал, почему — оказывается, зарегистрируй я свою организацию в Совете, и все было бы хорошо⁵⁸.

Двадцать лет спустя все стало значительно труднее,— я зарегистрирован, хожу, могу говорить речи, меня приветствуют (“Корчма”, Федин, спросив разрешение] у Фадеева), издают,— и тем не менее чужой! Ужасно невыгодно и для них,— и для меня. Лучше бы уж изъяли. Зачем гноить хороший материал?

Кстати, об изъятии. Рассказывают, что жены арестованных очень огорчались, когда не смогли вовремя переслать посылки с крашеными яйцами. Торопились к Пасхе! — Об аресте Бабеля⁵⁹ узнали так: утром пришел монтер и сказал: “Пропали сто рублей. Вчера только работу закончил у Бабеля, сегодня пошел получать, а его уже увезли”. Зинаида Николаевна, жена Пастернака, вечером прибежала и убежденно говорит: “Ну вот, теперь всех не орденоносцев арестуют”.

Я, наверное, совершенно зря пропустил в своих писаниях тему искусства. А между тем какой это могучий и настоящий материал! Надо написать пьесу, роман,— и вообще много об искусстве. Присмотреться к нему. Это — настоящее.

Киев, его искусство — это тот порог, через который я переступлю в новую комнату. Врубель — на стене церкви XII века⁶⁰ — это символ творчества: войти, побить всех стариков и засиять по-новому,— среди древности и славы, и какой! Из впечатлений Киева — это едва ли не сильнейшее.

27 мая.

Придумал переделку “Битвы в ущелье”⁶¹. Действие перенесу в среду художников — людей настоящих, бодрых, высоких, идейно советских, и не только отыскивающих, понимающих эту идею, но и борющихся за нее, защищающих свою Родину.

И одновременно “Кесарь и комедианты”⁶². Здесь уже люди помельче, посуше,— но и они любят свою Родину и ее идеи и защищают их.

Что же касается прошлой записи, то это как болезнь. Теперь уже эти настроения прошли,— как только сел за работу. Пускай не пишут о “Пархоменко” — сознание, что книга хорошая и ис-

44

кренняя, останется при мне. А на всех этих литературных сплетников и интриганов — плевать. Буду работать!

 

2 сент[ября].*

Читал рассказ “Поединок”⁶³, написанный 30 сентября. До этого все сидели у радио и слушали англичан. Дженни⁶⁴ переводила. Ее мать застряла,— и это тема для разговоров в Переделкине.

Федин, прослушав рассказ (а я предупредил до чтения, что это самое неудачное время из времен, для того чтобы читать рассказы), сказал, что он забыл о войне.

В войну никто не верил, все думали, что идет огромная провокация с тем, чтобы отдать Мюнхен⁶⁵. О войне сообщила В.Инбер. Был дождичек, и Леонов приехал на автомобиле, чтобы спросить, поедем ли мы в Тифлис. Л.Шмидт⁶⁶, который его не любит, ушел наверх. Жена Леонова⁶⁷ все время старалась пройти к радио, а Та-

__________

*Видимо, описка — 2 октября.

45

мара отмалчивалась. Леонов принял сообщение о войне необычайно спокойно, как очередное заседание ССП.

Накануне войны было заседание драматургов с председателем комиссии по делам искусств — Храпченко⁶⁸. Обе стороны ужасно бранили друг друга, так что мне стало противно и я ушел,— а в особенности, когда Леонов сказал, что у него отнимают кусок хлеба!

 

9/IX 1939 года. Москва

Пишу статью о Купере⁶⁹. Ночью. Михайлов⁷⁰ сказал, что поляки⁷¹ заняли Варшаву. Дементьев⁷² сказал по телефону: “Я уже не свой. Мне велено ночью прийти бритым, принести ложку и полотенце”. Москвичи ринулись в магазины, покупают что можно. Никто не знает, с кем мы будем воевать. Финк⁷³ сказал, что в Польше, на границе, крестьянские восстания. Пограничник — полковник — когда летом летел самолет с Риббентропом⁷⁴, старик крестьянин прибежал к нему, чтобы сообщить об этом. В московском аэродроме поспешно делали герм[анский] флаг и свастику прикрепили вверх ногами.— Тамара очень колеблется: ехать ли. На машины большая потребность — бензина нет.

 

20 окт[ября].

Разговор по телефону с Немировичем-Данченко:

Я — Здравствуйте, Вл[адимир] И[ванович]! Моя жена передавала мне подробно о ее разговоре с вами. Я чрезвычайно вам признателен за ваше лестное мнение о моей пьесе⁷⁵ и за поддержку моих творческих замыслов.