Дневники. 1913–1919: Из собрания Государственного Исторического музея

Газеты принесли сегодня весть о смерти М. Ф. Владимирского-Буданова. О нем сказал несколько слов в Совете Филиппов. Боюсь, не содействовал ли я каким-нибудь образом ускорению его конца своей рецензией113, которую, думаю, ему прочесть было не особенно приятно. Я, впрочем, старался написать ее в самых мягких выражениях, все время помня о его преклонном возрасте. Я намеренно и не послал ему ее – и, может быть, он, живя где-то в Полтавской глуши, о ней ничего и не знал. Тем лучше.

27 марта. Воскресенье. Был у меня некто Феменоменов [29] , преподаватель одной из варшавских гимназий, подготовляющийся к магистерскому экзамену. Нельзя сказать, чтобы он производил на меня впечатление благоприятное. Что-то поверхностное и скользящее. Очень опасаюсь, как бы не провалился. Будет скандал. Весь день я подготовлял лекции для издания. Вечером у меня Н. Н. Фирсов – в весьма радостном настроении. Он получил все, чего мог только желать. Опять избран и на этот раз утвержден в Казанском университете. Он без Казани не мыслим и по Казани тосковал как по родине. Я его с этим успехом от души поздравил. Был также С. К. Богоявленский.

28 марта. Понедельник. Встал в седьмом часу утра и выехал к Троице на последний экзамен по философии. Опять приехал уже к концу экзамена. Дело не обошлось без инцидента. И. В. Попов, член этой комиссии, перепутал дни и опоздал к началу, пришлось за ним посылать. Доцент Андреев почему-то не решался начать этой глупой и пустой формальности один и просил ректора [епископа Волоколамского Феодора (Поздеевского)], который и присутствовал до прихода Ив. Васильевича [Попова]. Умные философы могут быть иногда странными формалистами. Я после экзамена заходил к ректору принести извинения за причиненное (по глупости) беспокойство. Действительно, в этой среде только и можно быть бумажно-формальным. По дороге читал «Кремль Иловайского». Выпады против Середонина, Сперанского М. Н. и С. П. Шестакова.

29 марта. Вторник. Утром работал над подготовкой прочитанного курса к изданию. Заседание факультета, в которое пошел поддержать просьбу Туницкого, желающего вступить в приват-доценты. Грушка сделал заявление о своем разговоре с Туницким, по-видимому, ожидая возможных выходок со стороны Щепкина. Но Щепкин отнесся к заявлению снисходительно, сказав, что он знаком с Туницким по его книге о Клименте114, что это работа тонкая, умная, «ювелирная», что Туницкий практически знает славянские языки, хотя школы не проходил, и поэтому едва ли будет выступать с лингвистическими курсами. Сперанский также отозвался с похвалами. Затем сказал несколько слов я о том, что Т[уницкий] в Академии пользуется успехом как прекрасный лектор. Готье, с которым я говорил утром по телефону, тоже дал краткий отзыв о книге. Так что ходатайство было встречено благосклонно. Вечер я провел дома за вторым томом Зайончковского.

Сколько богатств ежедневно топится на дно-море и уничтожается на суше в виде ни к чему не нужных снарядов, на которые идет такая масса ценного металла! Как человечество с каждым днем войны беднеет! У нас одеваться, например, можно уже только с трудом. Скоро мы все будем ходить обтрепанными и потертыми. Придется облачиться в какие-либо упрощенные косоворотки.

30 марта. Среда. Утром продолжал подготовлять курс для печати. Совсем это не то, что следовало бы. Нормально было бы издать нечто вроде обширного обязательного учебника, а в курсах ежегодно разрабатывать какие-нибудь отдельные темы, каждый год новые. Но каких бы трудов и какого бы количества времени и сил это потребовало! Проходя по Арбату, увидал, наконец, на окне книжного магазина книгу Лукомского «Памятники старинной архитектуры», которую так неудачно искал с месяц тому назад. Оказалось, что это уже второе издание и по более высокой цене —10 руб. Чувствовал удовлетворение, получив эту книгу в руки. В магазине видел М-me Грушка, уезжающую на этих днях в деревню до осени. Вечер провел дома за книгами Зайончковского и Лукомского.

31 марта. Четверг. Отчаянно плохая погода – весь день непрерывный мокрый снег, и к вечеру дождь. У меня, что бывало очень редко, появилась сильнейшая головная боль: прямо как будто весь череп готов был треснуть. Я кончил подготовку курса к печати и более уже ничего делать не мог.