Дневники 1914-1917

Смысл этого, как я понимаю, в том, что, уже пронзенный иглой, трепещу, как мотылек крылышками. И рисуется основа моей природы: «счастье» я признаю единственным, необходимым условием бытия, а несчастье — небытие. Но факт налицо — несчастье, и все-таки я живу (трепещу крылышками). Во сне это радость свободы, широта с фактом несчастия, дают видеть проникающий друг друга смысл — чувство сладкой безнадежности.

То, что я задумал изобразить в «Марксистах» [161], очень значительно: пол, источник жизни, подорван, и отсюда является необходимость в «женщинах будущего». Радикальная развязка с семейным несчастьем и бытом. Особенность этого явления — «безликий романтизм». Не замечательная женщина с данными чертами возводится в идеал, но вообще женщина. Этот романтизм есть действительно «абстракция полового чувства». К самому ничтожному случаю может прицепиться такая психология и возвеличить до небес ни за что (обидно) самую обыкновенную девочку (Ленский и Ольга). А, может быть, это величаемое прекрасное есть кусочек скудной, но настоящей жизни, являющейся доктринеру?

28 Июня. Из пережитого в Августовских лесах: что-то пугает, отчего-то страшно было все время, и вот, наконец, и не страшно, все равно, как будто плыли, плыли, боясь какого-то страшного берега, а вот когда вышли на этот необитаемый остров, то стало все равно: низкое небо, болотная земля, как осенью в окрестностях Петербурга, и все равно. Бывало и раньше в минуты душевной тупости от столкновения противоположного стремления в обессиленной душе показывались такие островки старости, но это быстро проходило, никогда не казалось это целой неисходимой землей… И даже петухи не поют…

И что из того, если «счастье улыбнулось», миновала смертельная опасность, — как отделаться от воспоминания, как помириться с тем, что в дальнейшей жизни все равно мало-помалу будут показываться островки, гуще, гуще и неизбежно сомкнутся в конце в ту же самую землю без края, с тусклым серым небом.

Где-то послышались звуки музыки, невыразимо чудесные, простые и что-то простое, ясное, какой-то выход открылся. Вспомнились все эти полузамерзшие врачи и сестры: как они все спокойно шли, под пулями, сопровождая транспорт раненых. И так ясно показалось, что добро чрезвычайно просто, и делать его можно, как всякое простое немудреное дело, главное, что это дело.

Звуки росли и стихали волнами: играл где-то орган. Он пошел туда и увидел костел. Вошел в костел и звуки простые, вечные слушал, пока все ушли. Ксендз подошел к нему.

— Звуки чудесные. Простые.

— Но все большое просто: «Смертию смерть поправ».

18 Июля. В нынешнее время войны пустыня закрыла и лицо свое, и голос ее умолк для всех, кто проходит ее без всей полноты крестного труда и страданья. Желтой зеленью и голубыми цветочками светящиеся орошенные льны не говорят теперь сердцу обыкновенно, по-старому живущего человека о возможности обыкновенного счастья здесь, на земле: никого не обманывают.

Разговор:

— Вильгельм — ему теперь плохо.

— Чем же плохо, все победы да победы, ему теперь хорошо.

— Ну что же? — победа победой… разные победы бывают, ему от этой победы плохо.

— Потому плохо, что дружбе изменил.

Во всей силе показывается немецкий механизм и беспомощная русская первобытная удаль. Чтобы разбить их, нужно в корне измениться, во всяком случае, нельзя же с голой дубиной идти. Поменьше теплоты бы, да побольше рассудка.

Мать, как вдова, обреченная на деревенскую жизнь и кормежку детей, приняла этот долг, не любя вообще долга. Мало-помалу ограда ее усадьбы стала оградою ее вдовства, а за оградой лежала свободная и прекрасная жизнь. Ей даже казалось, что у тех людей нет мелочей жизни. Она при поездке в «мир» будто на луг выходила, радостная, преображенная. С каким интересом смотрела вокруг себя, замечала все мелочи, и все они имели свой смысл и судьбу. Между тем везде было одинаково. Это ее сохраненная неизжитая жизнь светила.

Каждый даровитый писатель окружен слоем какой-то ему только присущей атмосферы — обаятельной лжи. И можно себе представить «честного» человека, который ненавидит эту ложь: таков И. Н. Игнатов, по существу своему враг искусства, но ставший критиком, таких много честных критиков. Горький, Чуковский, Ремизов, Розанов, Сологуб — все это чрезвычайно обаятельные и глубоко «лживые» люди (не в суд или осуждение, а но природе таланта). Так что правда бездарна, а ложь всегда талантлива.