Дневники 1914-1917

Мотоцикл бежал быстро по ровному шоссе, но Герасимову все последнее время казалось, будто он взбирается на высокую гору и он знает, что не взобраться ему и сил не хватит и, главное, он не знает, зачем: он мог бы и так жить хорошо, зачем ему этот подвиг, он не хотел этого подвига и там, на самом верху, ему <оказаться> не хотелось. Под стук мотора, все выше и выше поднимаясь на гору, он чувствовал, как там оставалась за ним масса непонятного, все эти люди <внизу>.

Он говорил себе, что нужно <действие> «сознательное» и «личный» приход к выводу, что немца нужно разбить, и примеры проволоки на телеграфных столбах <есть> достижение связи между всеми этими массами. Связь эта — родовая связь, куда ни обратит взор <1 нрзб.>

Связь: передать путем сравнения войны из газет и войны внутри войны: отдельный уступ, а дает представление, будто всё.

Доктор, который ждет окончания войны, чтобы жениться.

— Но ведь нужно же немцев разбить.

— А зачем их разбить?

Не доктор, а заведующий хозяйственной частью подвижного лазарета, молчаливый шкипер [186] (Цусима), возле него сестра — вечно считают вместе. Комнаты резерва над почтой: мужская через женскую половину, он заговорил:

— А зачем их нужно разбить?

— Плен или смерть: лучше смерть, а впрочем, все равно… вы, господа, не понимаете: что от человека остается, когда ему наступает час в плен отдаться, тела не слышит своего, как тряпочка на костях болтается, и тут все равно.

Автомобиль в лесу первым наткнулся на немцев [187] — конец… А обозы все шли, шли, <солдаты> пели, <прошли> телеграфисты. Катушка наматывается на сучки… костры… становились на посты. Спиридонов стоял у костра.

Человек задел за человека (орбита за орбиту) — аптекарь.

Дороги — могилы в лесу: курились машины-сноповязалки… Бой мальчика…

Постепенно входили в лес: обозы, войска, телеграфисты… Смерть Спиридонова… после смерти вход волков. Бледный белорус.

Смерть человека развить картинами природы: сноповязалки.

Жизнь в окопах: утром зазвенело ведро — чай пить… обычай: так привыкли, что обычай стал — не стрелять во время чая; герой окопов красноносый капитан и Митюхи, суматоха: немцы позади.

Шесть месяцев город жил особенной жизнью: вышла старуха. И наступила весна — вещи перевозили на себе… Герасимов: каску завел. Картина отступления… жили в городе: <замок> занял лазарет. Сестры-птички…

Герасимов ходит к нам; коноплянка (казак). Отступление задержалось, телефонисты выходили последними. Снимали ленты.

Раненный смертельно бросился в окопы и погиб.

Нарастание страха, подальше от церкви лазарет: приготовили к лечению клиническому, потом обратили в перевязочный пункт, потом просто втаскивали раненых (от «чемодана» до жалости к пленному; тут Спиридонов расстался с жизнью; явление Нестора и бледного офицера… коньяк и рюмки аптекарши…).

Свежий раненый: что-то сказать ему нужно, очень хочется вмешаться, о своем испытании: кому-то сказать, но все не дает боль, что… испытал и надо сказать.

Полька: Тэдик… спор о человеке и о родине: не могли понять ксендза и его человека. Это представить себе прежнее мирное время, и вот падает бомба…

— Человек — существо отвратительное, ко всему привыкает.

— Вы не поняли меня, почему отвратительное, я хотела сказать, что и нельзя не привыкнуть, человек тут ни при чем. Ах, мне нужно бы много, много рассказать про свою жизнь: вот старею и ничего — бывает ли счастье? счастье — мера в ширину, а несчастье — в глубину. Счастливые чего-то не знают.

— И несчастные чего-то не знают. И несчастные чего-то не знают… я не хотела быть несчастной, но чуть я пожелаю, сейчас же несчастье. Тэдик на позиции, читает…

Капитан лежал на верхней полке, писал письмо, и полка гнулась, гнулась — дело опасное. Говорили о войне: — Все врут! — сказал капитан, — ничего знать не хочу, ничего слышать не хочу, ничего, кроме своего фельдфебеля: велят — делаю, не велят — дожидаюсь.

Городские воины. Я смотрел на солдата, как на крестьянина, которому война со всех сторон несчастье, и он воюет, превращаясь совсем в иное существо, закованное дисциплиной и внутри этой дисциплины, признаваемой как священная необходимость свободного.

Живая действительность, однако, сталкивает меня с солдатами совсем другого, городского типа… Те солдаты называются героями, поскольку они сами себя не признают, вернее, не сознают героями, условие любования нашего ими — молчание о собственных заслугах, их смирение, непонимание совершенного ими великого подвига.